Хмык, чпок, пожевывание губами, мелкий присвист и вздох. Их ничто не отделяет от животных или закипающей кухонной кастрюли, и мне даже становится жалко тратить на такое время, тем более что есть снег.
Коридорная дежурная взволнованно суетится вокруг, подметая полы полами белого халата, а потом вдруг замирает, странно вытягиваясь, точно мухоловка, почуявшая в воздухе след пролетевшей добычи, и оборачивается на меня. Некоторые мелкие хищники плохо замечают неподвижные вещи, но я успеваю моргнуть, и это выдает.
Она странно ковыляет навстречу, шаркая тапочками с открытым мыском по линолеуму - подкладки ботинок словно рассохшиеся-деревянные, - сквозь посеревшие носки видны облупленно-яркие ногти на суставчатых пальцах; кожа - цвета запеченного яблока и такая же узловатая.
Крепкое, коричневое и сморщенное, ее лицо похоже на кору иссохшей старой кряжистой бузины.
Бузина колышется из угла в угол, пересекая диагоналями коридор из стороны в сторону, шатается, шаркает, кряхтит и чмокает, разгоняя замахами рук-веток невидимых мышей. Проступающие на впалых щеках вены кажутся проводящими сосудами.
Подкидывает себя рывками вперед, уторапливая шаги и одновременно тормозя об паркет, чтобы не накрениться вперед слишком сильно, семенит и покачивается, похожая фигурой на грушу.
Расторопная. Суматошная.
Сумасшедшая.
Влажные розовые губы добро шамкают навстречу, на шее вздрагивают и звенят красные рассыпчатые бусы над замусоленной рубахой и серо-линялым халатом, кажущимся грязным. Как что-то единственно ценное, прятанное и прикрываемое от других болезненной старческой бурой рукой.
Молча комкаю в руке сжатый прозрачный мешок, не зная, то ли протянуть его навстречу, то ли отдернуть руку.
В ее зубах застряли кусочки жеваных на завтрак сардин, а, может быть, и на ужин пару дней назад, а глаза похожи на слизистые выпуклые линзы, жидкие и неподвижные одновременно. Бурые старческие поры на лице дышат тактично с грудной клеткой, свернувшейся худой гармошкой под швами халатов, сшитых из той же ткани, что и моя наволочка и одеяльце на кроватке толстого, и мне больно на них смотреть, на эту выцветающую пористую белизну.
От бузины сыплется труха и мел, пока она корябает тупыми ногтями узелок у меня на шее, норовя подавиться собственным шамканьем, хлюпом и прикусом вставной челюсти, выдавая бурлящими подвывающими звукам череду эмоций, и в этом чувствуется ее странное, извращенное проявление безобидной заботы, но я все равно не могу не отводить от нее взгляда. Растянутые морщинистые веки улыбаются каждое в свою сторону. Расплескавшиеся на дне затвердевшие под матовым белком зрачки безвольно покачиваются и плавают в желтоватой луже, тыкаясь по углам, будто не знают, что на самом деле может обитать в этих стыках.
От бузины тянет душным запахом прокислого спирта, и пальцы тусклые и ржавые от пятен йода в синхронность к шее, ногам и вискам, и мне почти жалко ее, но выпуклые неподвижные, блестящие в утреннем свете выкатившиеся глаза пугают, раскосо стекленея по сторонам, мимо и в обход меня.
У многих здесь глаза как будто тоже подтаявшие изнутри, под тонкой яичной пленкой, - сдерживаемые лужицы и комочки талого снега проплешинами, что за окном. Мутный взгляд через воду, точно кто-то смотрит на тебя сквозь лужу, растекшуюся под ногами, эти чьи-то глаза, как яблоки, замурованные белыми шариками подо льдом, серебристой крошкой и серой непрозрачной водой.
У всех, кроме вороноглазой и седого. Седой спит, срастясь со стеной, штукатуркой и своим полотенцем, обмотанный с ног до головы, и глаза у него закрытые, сухие и подернутые странной морщинистой корочкой, будто он совсем стар, хотя это и не так.
А его соседка знает, что такое декадентство и умеет считать до ста задом наперед, перешагивая через тройки. Это очень ценное качество.
Я отчего-то вздрагиваю, Бузина смотрит на меня, и в ее глазах я замечаю затаившиеся углы, дробящиеся в отражениях утренне-снежного холодного вымороженного света. Это как складки на стенах, образованные веками столетней давности, как часть изломанной снежной корки, прилипающей изнутри на каждый подоконник и стекло. Плесень в душевых, изломанных створками кабин, и шум рассохшегося паркета, торчащего по углам. Их нельзя потрогать и увидеть, но оно обязательно даст о себе знать.
Все знают, что живет в самих углах.
В углах живет Смерть...
* * *
ЭПИЗОД 3: волчеягодник, крушина и беладонна, принесшая шум;
У каждого места свои тайны, обычаи, свои хранители и своя терминология...
Когда я по-настоящему открываю глаза, клапана в руке уже нет - есть только игла, замотанная чем-то вроде изоленты, - и боль постепенно тоже ушла, свернувшись тугим шариком где-то в районе ног, так что хочется сбить с себя ими одеяло, отпихнуть и немного попрыгать на месте, хоть и это не допустимо.
Сквозь расступившийся полумрак комнаты свет, пятном расплескавшийся из окна по противоположной стене, с дверью, кажется зеленоватым и немножко смахивает на ряску, просочившуюся прямо сквозь затвердевшие слои краски. В этом свете отчетливо видна каждая рассохшаяся половица и застрявшие между ними кусочки мусора и каких-то проводов, выделяясь с особенной подчеркнутой резкостью, от которой немного болят глаза, и я не сразу замечаю, что кто-то смотрит на меня из угла, бессловесно прищурившись в противоположный угол, напротив.
Седой сидит, закутавшись в свое махровое полотенце, и в наслоившихся друг на друга, как мазки штукатурки тенях видна только сливающаяся со стеной белесая голова с бледной обтянутой кожей. Он весь седой, весь. Хотя не молод и не стар - совсем не старше меня, может быть, на полгода или на год младше, и он - страшный. Из-за своих впалых ввалившихся щек, из-за тонкой розоватой пленочки, обтягивающей место, где у всех остальных должны быть губы, из-за выпирающих из-за этого костей черепа над глазами. У него абсолютно белые волосы - пушок вместо волос, - словно присыпанные меловой пудрой и желтоватые, как будто выцветшие на солнце, ресницы, покрытые крапинками. Седой сидит неподвижно, в полумраке, в отгороженном ему закутке между стен, куда вдвинута его кровать и стоит сломанным хребтом белая ширма. Он отлично маскируется - как волк в засаде - и смотрит тоже волком или как змея: сквозь неподвижные сомкнутые веки, наблюдая за окружающими или не наблюдая ни за чем, просто замирая. Его махровое одеяло, в которое тот замотался, - голубое и должно быть мягким, но со стороны выглядит складками мрамора и ломтями пепла, обломившиеся сверху на плечи и скрывающие под непроницаемой тканью его руки и огненно-налившуюся пожаром вздувшуюся шею с опухолями, облепившими ее как стебель красными ягодами.
Я поворачиваю голову, ловя у себя на лице зеленовато-серый свет, и вслушиваюсь в приходящие из-за дверей звуки и тихие шорохи. Снаружи за окном снежинки плавно кружат в призывном, холодном воздухе, стеклянно поблескивая, пока совершают свой порхающий танец, и медленно садятся вниз по стеклу, на свежесодранные стружки подоконника, укрывая его под собой налетом и белым пухом.
В холодном свете из-за стекол на небольшом расстоянии возле окна дремлет неподвижная кружевная колыбель, как холодный, неподвижный маятник, заметенный снегопадом. Из развернувшихся углов, как из белых лепестков, видна сердцевина и то, что утонуло внутри.