Сгибы ручек и ножек и пухлой шеи перетянуты тонкими поперечными вмятинами, как шерстяными нитками. И все тельце кажется похожим на большую упругую раздувшуюся пухлую ягоду или на снежный оживший комок. Снежок, комочек или кефир. Его пузырь практически сливается с белыми многослойными простынями и одеялами. Его кроватка совсем маленькая, едва ли даже для такого, как он, и похожа на большую коробку с мягкими обитыми бортиками на катающихся атрофированных прямых ножках. Я не знаю, сколько ему лет.
Рядом на подоконнике, подключенный к кроватке и теряющийся в ее складках какими-то проводами, стоит другой зудящий ящик, чуть поменьше размеров. Этот второй слабо и нервно гудит и издает какие-то мелкие мышиные попискивания, выводя их дрожащей зеленой нитью на экран, слабо вибрируя на рассыхающихся деревяшках, покрытых шелушащейся белой краской.
Я смотрю на него, не отрываясь, и пытаюсь, по привычке, в пересчитывающихся на пальцы дыханиях отыскать дробное его, дрожащее, слабое и оттого казавшееся бы наиболее заметным в своем отсутствии.
В короткой и пухлой ручонке, торчащей из впадин и возвышенностей пеленок, я вижу зажатую в кулачке выцветшую красно-голубую погремушку, а еще - россыпь мелких, привздувшихся черных пятнышек, как будто проеденные молью дырки, и даже не сперва принимаю их за настоящие, но они есть. Темные точки на снежной ягоде. Разбухшие сосудиками, выпирающие мелкими бугорками, как будто он сам, целиком, - весь в странных проросших под кожей бисеринках. Словно пожженных тлей. Я смотрю на них и не могу оторвать взгляд. я моргаю, и они исчезают. Покрываются туманом и снова появляются.
На соседней кровати, чуть дальше, прижавшейся к стене, белеет холм из одеял, подтянутых со всех сторон на себя, и не видно ничего, кроме слабого шевеления его же, не заметного без определенного навыка, - словно большая медведица затаилась в нем в спячку со своими медвежатами и сосет зимой лапу, расходуя для тепла жир и топорща во все стороны жесткий мех, точно проволока.
Я вглядываюсь тщательнее, пытаясь заметить струйку густого, охлаждающегося в морозном воздухе пара от ее дыхания, поднимающегося вверх, к пронзительным звездам, и не вижу ничего, кроме ванильных и похожих на застывшее мороженое складок хлопчатых пододеяльников. Девочка, спрятанная под ним, никогда ни с кем не разговаривает и часто плачет, сквозь воду зовя кого-то, но тот не приходит.
И у нее белая длинная ночная рубашка со смешными, перекрутившимися завязочками у шеи, в которой она сюда и попала.
Но она не похожа не медведицу...
...Где-то совсем недалеко с шумом гулко захлопывается дверь. Пронзительный, щелкающий звук эхом разносится в стылом сиянии, цепляясь за ворсинки белых снежинок за окном, бьется по стенкам коридоров, заставляя их тонко звенеть, прогибаться и вздрагивать, вставками из стекол, не привычные к подобному.
Палатной тишины нет, лишь только к двери ведет шершавая полоска чьих-то вытертых следов, словно прошлись половой тряпкой, и у самого порога штукатурка погнута и отломана чуть больше, чем раньше. Я тоже ощутимо вздрагиваю и замираю, еще больше вжимаясь в жесткую простыню и скрипучие матрасы. Где-то снова слышится громкий хлопок и тряский звон, словно кто-то слоняется по всем помещениям, заглядывая внутрь, и, не найдя, оглушительно хлопочет за собой дверями, продолжая путь. Кто-то пробегает мимо, совсем близко, буквально за соседним поворотом коридора, теряясь вдали. Шаги дребезжат, стучат и плоско хлопают, шаркают и гремят по дощатому полу, но потом снова замирают и отдаляются.
Звон затихает.
...Я жду продолжения рассеивающихся звуков, но отголоски прекращаются, не успев даже до конца подняться и оставляя на своем месте лишь гулко потрескивающее ожидание и чувство неусвоенной напряженности, как будто кто-то дотронулся до твоих волос, пока ты спал, а ты оборачиваешься и видишь за собой пустую комнату.
Перед глазами, загораживая картинку, плывут тревожные черные и оранжевые круги, летают, скачут спросонья, черные мушки, и я пытаюсь прогнать их, резко зажмуриваясь...
...Когда я снова распахиваю глаза, ОНА стоит возле самой входной двери, и издалека ее можно принять за медсестру, но впечатление спадает, стоит ей только обернуться. У девочки в белой ночной рубашке даже при первом взгляде темные, почти совсем черные, как уголь волосы и тонкие, хрупкие руки. Так, что когда она размахивает ими, то кажется почти невидимой.
Она оглядывается, словно кого-то или что-то ищет или потеряла, а потом ее взгляд неожиданно замечает, будто натыкается, меня:
- Привет, - шепчет завороженным шепотом, вертит по сторонам головой, оглядывая пустые стены и трещины на их поверхности, как будто пытаясь выискать в их рисунках затаенный лабиринт и его понять. - Ты тут в абсолютном одиночестве? Можно я тут с тобой постою, ладно?
Она осматривается, желая выбрать взглядом из общего хлама стул или просто место, чтобы можно было сесть, не запутавшись в проводах и пыли, но не находит и с сожалением выдыхает, облачком воздуха, как если бы долго бегала за кем-то или просто быстро шла сюда, в то время, как согласный ответ застревает у меня в горле царапающимся мячиком. Я знаю, что если попробовать произнести сейчас что-то вслух, то выйдет только хриплый кашель, и мне кажется, это должно ее отпугнуть, поэтому только оторопело киваю, глядя на незнакомую девочку во все глаза.
Или желая делать так.
Я смотрю на нее лежа, той частью обзора, которую не загораживает встопорщившийся край одеяла. Мне никогда не приходилось видеть ее раньше...
Ее острые локти просматриваются сквозь рукава, и ноги кажутся худыми, как спички, и она ходит в мягких бархатных тапочках, по цвету напоминающих грозовое небо или следы чернил, растекшиеся снаружи по оконному стеклу. Игнорируя холод, которого напрочь нет, но только не в моем сознании.
На тапочки налипает труха и пыль и крошки мусора, разбросанного тут и там, когда она проходит мимо стены, до окна, и присаживается на корточки рядом с моей кроватью, чтобы заглядывать мне в глаза. У нее глаза блестящие и черные, сливающиеся дужкой со зрачком, и в глубине их затаился свет, как далекие световые зайчики или дно колодца. Белые донья в обрамлении ресниц смотрят на меня заинтересованно и как-то сами собой призывающе, точно хотят выцепить из меня жизнь и унести с собой, закрепить в своей душе на хранение и спрятать, ради игры в прятки, но чтобы не нашли во веки веков. Она заметет свои следы серой пылью и прикроет мхом.
На несколько мгновений я снова, уже против воли, закрываю глаза, замирая и пытаясь прогнать прочь странное ощущение ее взгляда, и вслушиваюсь во вновь воцарившуюся окружающую тишину. Но в этот раз почему-то ничего не выходит, и сосредоточиться не получается.
Я слышу пустую звенящую тишину за пределами палаты, и эта тишина странная - она не греет и не пугает, хотя она есть, отчетливо, и внутри нее уже затаилось что-то, чего я пока не могу узнать. Краем глаза я замечаю, что девочка тоже слушает, вздрагивая при каждом прикосновении нечто извне, хотя смотрит прямо на меня или же просто косится на дверь.
Ее поза похожа на позу маленького напряженного зверька и еще она непонятно, странно или немного отпугивающе красивая. Красавка.
За территорией палаты снова что-то громко бухается об пол, так неожиданно и так от неожиданности резко, словно за стеной по неосторожности уронили на пол стакан, - и слышится катящийся звон. А потом снова шаги, сеющие позади и впереди себя туман и звенящее беспокойство. Огромный зверь, пыхтя, проламывается куда-то им вслед, туда, где концентрируются цветными изваяниями чьи-то фигуры, холод и слышны голоса, - топочет, спотыкается и раздвигает хоботом тяжеленные лианы, обрывая листву и заставляя землю дрожать, но на самом деле то - лишь очередной грохот чьей-то походки, вламывающейся по паркету.