«Спаси меня». Он мало думал о себе, а в таком ключе — вообще никогда. Потому что он не думал, что нуждается в спасении? Потому что не представлял, что это возможно? Антон был лифой, лифой до мозга костей. Он был убийцей, оружием, монстром. Таких не спасают. Таких никто не может спасти.
Кроме другого монстра, да?
Его руки опустились поверх сомкнутых ладоней, и дрожь пробежала по позвоночнику — настоящие. Антон замер, сцепленные пальцы под его пальцами дрожали, дыхание всё ещё звучало прерывисто. Она бежала. Долго. Отчаянно. Она искала его.
— Ты не в Стае? — спросил он, голос повиновался плохо.
— Нет. Нет же. — Она всхлипнула. — Я просто не всё понимала, а теперь поняла. Нам не нужно рушить, Антон. Если мы вместе, мы можем выстоять. Это и есть спасение. Для него не нужно уходить, убивать или умирать. Всё от нас зависит.
Потому что разрушение их было направлено наружу. Всегда. Настя боялась близости, как огня, потому что всегда ранила к себе приближавшихся; она раз за разом отворачивалась от попыток ей помочь, опасаясь причинить боль. Антон причинял боль одним своим существованием, а потому и не думал иначе. Но если они вдвоём — это ведь не страшно, да? Потому что они будут разрушать себя, пытаться разрушать, по крайней мере, но никогда не смогут друг друга уничтожить — потому что они оба лифы, а лифы своих не могут ранить, это правило.
Всё будет в порядке.
— Не уходи, — прошептал Антон, едва себя самого слыша; в ушах стоял непрерывный гул.
— Я никогда не уйду. — Настя говорила ему в спину, но он отодвинулся, расцепляя её руки, развернулся к ней. Залитая кровью — чужой — измазанная, с горящим взглядом, сверкающими слезами на ресницах. Антон привлёк её к себе, так крепко и бережно, что девушка вновь всхлипнула, уткнулась ему в плечо, обняла. Она повторила: — Я не уйду. Я с тобой.
У него не было сердца… нет, не так. Его сердце было не у него. С начала, с первого взгляда, с первого слова — оно было в руках девочки с сиреневыми глазами и с разрушающим голосом. Его сердце держала Настя, не потому что они сами так захотели, а потому что на то была способна только она: единственный человек в этом мире, кого не ранила и не сжигала боль, пропитавшая Антона. Это было правильно. Их связь — неудавшаяся в опыте, но построенная их усилиями — не была тем, что можно было порвать. Она была тем, что можно было укрепить.
Они могут сделать это только вместе.
— Спаси меня, — выдохнул Антон, закрывая глаза.
Настя повторила его просьбу, проводя пальцами по щеке, выдохнула удивлённо.
— Мы справились, — проговорила она. Отодвинулась, чтобы видеть его лицо, улыбнулась. — Пойдём домой.
Антон смотрел на неё так, словно видел перед собой вселенную, и не знал, что ещё сказать. Он собирался уже ответить, и Настя чуть прищурилась, внимая — но…
С громким лязганьем выпущенный меткой рукою метательный нож вонзился в спину. Настя содрогнулась всем телом, распахнулись глаза, зрачки блеснули испугом — Антон подхватил её обмякшее тело, пойманный потрясением врасплох, позвал по имени сбивчиво…
Как он это допустил?!
========== 5 / 11. О дивный мир ==========
— 24 ноября 2017
Расстилался вокруг разрушением мир, гремел фанфарами, валькирий торжественной песней; взывали голоса к небу — белому, грозному в медлительном обещании, готовому вот-вот разразиться обильным снегопадом и погрести под своей несдержанностью хрупкую и ломкую реальность. Деревья стояли замерши, их ветви впивались друг в друга злыми пиками; пожухлая трава почти отмерла и не скрывала бугристую землю. Природа была стабильна, она терпеливо ждала зиму, не было дела ей до возни за взором. До силуэтов, сходящихся и расходящихся. До грохота, с каким рушились стены. До горестных лебединых песен, поднимавшихся к безветренному вакууму холода. Если остановиться и прислушаться — не было ничего значительнее этого спокойствия, однако…
Мир не ограничивается лишь природой. Когда-то, возможно, так и было, но за последние две тысячи лет можно было наблюдать гораздо, гораздо больше. Люди отвоёвывали у матери своей всё больше, вмешивались в естественный ход вещей, захватывали направление — пытались, во всяком случае — даже самой эволюции. Красота крылась в их наивных стараниях, их отваге и отчаянии. До одури люди прекрасны в своём усердии, на что бы оно ни было направлено. Их целеустремлённость, их мечты и скрытые цели, их подвиги и их ошибки — люди восхитительны во всём, что они делают, и видеть это не менее приятно, чем им в этом помогать.
Помогать, однако, само по себе сомнительное занятие. Не брать в руки власть, не руководить, не указывать пути, лишь слушать, смотреть и подхватывать под крылья, если вдруг перья ветром выбьет — такова была его помощь. В разборки он не вмешивался, войн избегал, отходил в сторону, когда в людях жажда крови просыпалась. Кто-то мог злиться и обижаться на этот принцип, но со временем смирение приходило к каждому. В бою на него не рассчитывали, ни к чему принуждать не пытались — его мягкость не была напускной, однако могла становиться стальной, когда требовалось.
Худые, но сильные руки взялись за рукоять. Медленно, спокойно, не торопясь, аккуратно потянули на себя. Плоть сжимала лезвие, мешала ему покинуть тепло и податливость. Вниз по ткани побежали ручейки крови, но та же кровь возобновлялась одновременно в жилах. Там, где меч уже покинул тело, срастались ткани, вовсю ветвились нервы и жилы. Руки дёрнули решительно, и с хлюпающим чавканьем клинок вышел из живота, обливая кровью ещё и джинсы. Не очень приятно, но терпимо. Меч был небрежно отброшен в сторону, печально лязгнув по камням — миссию свою он так и не выполнил.
— Уходи, — миролюбиво посоветовал светловолосый юноша, даже не пытаясь придержать рану: всё равно почти заросла. Человек напротив, с ужасом его разглядывая, не отступил, и юноша вздохнул: — Ты ведь понимаешь, что я не дам её убить? Уходи. Иди с миром, битва уже закончена.
Молодой пёс вздрогнул, развернулся и помчался прочь, скрывшись за обломками стен первого и единственного наземного этажа.
— Роан! — раздался протяжный всхлип. Юноша развернулся и опустился на колени, из сумки на поясе (непромокаемой, он ожидал, что попадёт под атаку) достал бинты. Хотя бы остановить кровотечение, но девушка помотала головой: — Я же и так…
— Ты выживешь, — уверенно прервал её Роан, быстро разобравшись с раной. — Это не страшно, недели на поправку хватит. Найруш, скажи Белль местоположение, сейчас кто прибежит, поможет.
— Спасибо…
Роан погладил её по волосам той ладонью, что была относительно чище, и поднялся. Вытащив из лап лекторийца сотрудницу NOTE, он не отличал свой поступок от того, когда заслонил Шерхана от Бориса. В любом направлении — Роан не любил насилие; людям с кровью на руках всегда тяжелее, даже если они этого не осознают. Война — это лишь хаос и дисгармония, она рушит, причины и цели не важны. Оправдания и смысл — это ничто, когда проявляется истинная суть.
Именно поэтому Роан защищал людей. Людей — всех, кому бы они ни пренадлежали, чему бы ни отдавали души. Это всего лишь дети, нуждающиеся в защите, и не важно, кто они такие. Если Роан был рядом, он вступался, если Роан натыкался на раненого, он помогал и подлечивал, не деля на стороны. «Иди с миром», — говорил он их противникам, и те уходили, потому что они устали, потому что перевес и так ясен, потому что их отпускал Роан — именно он, другого они бы не послушали.
Эх, и откуда такая страсть к жестокости в сердцах человеческих?..
Битва подходила к своему завершению, однако в этот раз всё было иначе, нежели чем в прошлый. Над головами расстилалось небо, не разливаясь багрянцем, хоть угроза в нём ощущалась почти физически; ни ветра, ни пыли — всё застыло, взирало свысока на сошедшиеся в шторм волны человеческих мнений, бренчало отдалённо и глухо. Мир наблюдал за ними, и Роан знал это как никто — он уже становился свидетелем минут, когда реальность вокруг замирала в ожидании. Решались судьбы. Роан спокойно и быстро шагал меж руинами, вдыхая без опаски — ему и яд в воздухе не повредил бы, как показала неделя в Лектории и много-много дней до.