— Надо будет, — решило недавно турецкое правительство, — бумажные деньги выпустить. Что ж, другие державы выпускают — почему же нам не выпустить. И мы не хуже других.
Что это были за бумажные деньги и какое к ним было отношение — рассказывают заграничные корреспонденты: турки просто не принимали этих бумажек.
Каковы были торговые сделки и обороты при помощи этих денег — легко себе представить.
Заходит в лавку к какому-нибудь Мустафе покупатель и спрашивает:
— Есть кальян с насечкой?
— Есть.
— Покажи.
— А вот. — Хороший кальян. Купите.
— Сколько стоит?
— Сорок пиастров.
— Ладно. Получай деньги.
Мустафа упаковывает кальян, a покупатель выкладывает на прилавок четыре бумажки, искоса поглядывая на Мустафу.
— Это что такое? — спрашивает изумленный Мустафа.
— Деньги.
— Эти бумажки?
— Ну-да. Государственного казначейства.
— Да ведь это бумажки?
— Ну-да. По закону, кто откажется принять их, того заключают в тюрьму.
— Да ведь я тебе кальян не бумажный продаю?
— Поговори мне еще. Сейчас заявлю, куда надо.
Мустафа задумывается. Потом поднимает голову.
— Вам, собственно, что угодно?
— Да кальян же, чудак.
— Кальян? Да у меня нет кальянов.
— А этот? Который ты завернул?
— Осел я! Разиня! Совсем и забыл, что я этот кальян давеча Сулейману продал! Вот бы история была! Нет, извините, эффенди, кальянов нет.
Покупатель со вздохом забирает свои бумажки и бредет дальше, солнцем палимый.
В другом магазине его прямо спрашивают: бумажками он будет платить или золотом?
— А разве не все равно? — угрюмо спрашивает покупатель.
— Конечно, все равно. Бумажки-то еще лучше не рвут карманов. Так чем же заплатите?
— Бумажками.
— Это хорошо. А вам что нужно? Кальяны? Как раз нет кальянов, не держим. Что? Те, что стоят на полках? Эти для себя. Ковры? и ковров не держим. Что? Те, что на полках? Тут всего двести штук. Для моли держим. Моль коврами кормим. Детей, знаете, нет, так мы моль завели. Все-таки, в роде, как птица. Имею честь кланяться. Иншаллах!
Таково турецкое бумажное обращение; таковы нынче турецкая торговля и промышленность.
Слышали турки, что в других странах правительство выпускает кредитки — дай, думают, и мы выпустим.
Выпустили.
После кредиток турецкая Дусина захотела, иметь еще более удивительную, чисто европейскую вещь: своего представителя при Папском дворе в Ватикане.
Можно себе представить удивление всего конклава:
— Что вам угодно?
— Турок я.
— Бывает. Бог простит. А что нужно-то?
— А хотим мы своего представителя иметь при вашем Ватикане.
— Так-с. Турецкого?
— Да.
— Представителя?
— Именно.
— Для чего же это вам?
— Да так, знаете… У других государств есть представители, а у Турции нет.
— Да зачем же вам?! Отдаете вы себе отчет?
— Ну, все-таки… Как-никак, представитель.
— Что он будет у нас делать?!
— А что другие делают, то и он будет.
— Они христиане, поймите вы.
Турок обиделся.
— Так-с. А мы, значит, уже и не люди, да?
— Вы тоже люди, но ведь вы мусульмане.
Вздохнет бедная, глупая Верина или Дусина и, дрыгнув ногой, убежит под общее молчаливое изумление за кулисы.
Бедняга… Слышала эта Дусина, что от других стран есть представители при Папском дворе — дай, думает — и я.
Есть у Вериной бриллианты, но они стеклянные; затянута Дусина в корсет, как и прочие, но корсет сделан из старых железных обручей.
Захотела недавно Турция высадить недалеко от Одессы десант…
Грозная вещь — десант. Жутью веет от этого слова… Горе неприятелю! Страшно той стране, на побережье которой высадилось враждебное войско.
Высадили турки десант. Знаете, сколько?
23 человека.
Бедная Дусина…
Не хотел-бы автор этих строк быть в числе высаженных двадцати трех человек…
Отлогий пустынный берег. Пыхтя и кряхтя, пристало маленькое утлое паровое суденышко к берегу.
Капитан свистнул в какую-то дудку, наклонился с мостика и сказал полуиронически, полупокровительственно:
— Ну, вы, десант! Приехали. Вылезайте!
— Уже Россия? — уныло спросил начальник десанта, карабкаясь по узкой заплеванной лесенке.