– Я! я! а кто такое ты? – отвечал насмешливо Контуа, однако с каким-то подергиваньем вокруг губ, не укрывшимся от его друга. – Ты начинаешь свысока, мэтр Пьер, но лучше позаботься о самом себе. Граф не любит, чтобы простые крестьяне убивали без спросу его волков и, погоди немного, он еще искалечит тебя на всю жизнь. Ты понимаешь, что я хочу сказать и знаешь также, что меня не запугаешь словами.
– Я знаю только, Контуа, что в последний раз, о Святой, я разбил тебе голову в игру в палки, – отвечал Пьер спокойным тоном, – и снова разобью, если ты не послушаешься слов.
Между тем Гаспар, видя, что дело принимает дурной оборот, выпустил из рук ворот своего пленника, и Головорез поднялся на ноги.
– Спасите меня, месье, – сказал он, подвигаясь поближе к Пьеру; – вы честный человек, вы добрый малый. Спасите меня, и я буду вашим другом на всю жизнь.
– Пойдемте со мной, – отвечал тот, прикрывая парижанина от нападающих своей дюжей фигурой, пока они не вышли у них из виду.
– Их больше чем нас, Контуа, – заметил Гаспар своему другу, – их трое против двух, потому что этот огромный детина стоит нас двух вместе взятых. Лучше нам отказаться от своего предприятия и отпустить их.
– А что же мы скажем графу? – спросил Контуа.
Гаспар был человек рассудительный и знающий натуру ближнего.
– Мы скажем графу, что приказания его исполнены, – сказал он, – и потребуем по пять луидоров на брата. После этого у него пропадет охота расспрашивать нас подробнее.
Глава пятая
В тот же вечер, в хижине занимаемой Розиной и ее бабушкой, собрался военный совет. Обе женщины, с истинно женским участием к спасшему и спасенному, приняли предложение Пьера приютить у себя на ночь Головореза и с рассветом проводить его по пути в Париж. Пьер остался по обыкновению разделить их скудный ужин. Когда по окончании его, все уселись вокруг огня, разговор весьма естественно зашел о событиях дня минувшего и о графе.
– Он запишет об этом кровавыми буквами в своей памятной книжке, – заметила старуха тем заносчивым тоном, который часто как бы служит утешением несчастным, сознающим свое бессилие. – Я хорошо знаю породу Монтарба… Они могут забыть, но не простят никогда. Теперь мало надежды для вас, Пьер, получить в аренду лишний акр земли. А с меня возьмут и налог на мед, и налог на кур. У нас не будет больше горячей похлебки на столе, а скоро не станет и хлеба. Да, да; для вас молодых это тяжело. Что ж до меня – я довольно пожила уже.
– Не могу ли я замолвить слово за всех нас? – спросила Резина. – Граф часто говорит, что мне стоит только сказать слово и все будет исполнено.
– Замолчи, дитя! – сердито прервала ее старуха, между тем как Пьер беспокойно задвигался на стуле, а Головорез старался скрыть улыбку.
– Ведь я уж не ребенок, – проговорила Розина со слезами на глазах.
– В том-то и дело, что не ребенок, – отвечала старуха, потом, обращаясь к Пьеру, – сосед, продолжала она, – я просто теряю голову. Нам надо удалить отсюда эту девочку.
– Я предлагал взять ее, – было ответом. – Домик мой выбелен заново, навес полон дров. Есть часы на кухне, в трубе коптится окорок, и на постели лежит пара чистых простынь. Мадемуазель стоит только сказать слово… Я давно уже жду ее.
– Неразумный! – проговорила старуха, – забываешь, что живешь на земле графа.
– Невежа! – засмеялся Головорез. – Вам бы следовало обратиться прямо к молодой особе, а не к ее бабушке, в таком личном вопросе.
Розина переводила глаза с одного на другого, покраснев до кончиков ушей. Пьер побледнел.
– Понимаю, – пробормотал он, – но не забудьте, что «муж да жена» на пятьдесят шагов расстояния может изменить многое! Что ж они могут сделать со мной? Только отнять у меня жизнь! Но тогда… тогда… что станется с Розиной?
Его сильные члены дрожали как в лихорадке; он облокотился на стол и закрыл лицо руками.
Молодая девушка подошла к нему и положила руку ему на плечо.
– Пьер, – прошептала она, – я почти дала вам слово и теперь жалею, что не дала окончательно. Неужели мне суждено быть постоянной причиной горя для всех, кто… кто любит меня? Бабушка не может говорить со мной без неудовольствия, а вы, Пьер, хотя никогда не скажете мне недоброго слова, но – почему это? – вы выглядите таким печальным и убитым, что у меня сердце разрывается на части. Лучше мне, уйти от вас обоих и самой зарабатывать себе хлеб. Ведь Рамбуйе не конец света.
– Мадемуазель совершенно права, – вмешался Головорез, щеголяя своим парижским поклоном. – Мадемуазель говорит очень разумно. Месье, который позволит мне в будущем называть его гражданин Легро, оказал мне сегодня великую услугу. Мадам, несмотря на стеснение для себя самой, оказала мне самое радушное гостеприимство; a мадемуазель, – не говоря уже об одной ей свойственной грации, с которой она хозяйничала за ужином, – удостоила меня, человека чужого, доверия, которое я, впрочем, менее всякого другого способен употребить во зло. Извините меня, если я осмелюсь просить позволения считать себя в числе ваших друзей и подать вам дружеский совет. Повторяю, слова мадемуазель выказывают здравый смысл и знание жизни. Рамбуйе не есть конец света, а только очень маленький и незначительный уголок его. Есть места на земле, где слово «сеньор» произносится не иначе как с презрением и негодованием, – где права сеньора столько рассматривались и анализировались, что остался, наконец, один вопрос – имеет ли он право существовать вообще!