Это было еще одно богоугодное дело, совершаемое бароном де ла Ложери.
На этой охоте барон Мишель продолжал играть роль радушного хозяина; он позаботился о напитках: за загонщиками ехали две тележки с двумя бочонками вина, и каждый, кто хотел, мог пить из них; к возвращению охотников он велел приготовить настоящий пир Камачо, на который были приглашены жители двух или трех деревень. Отказавшись от лучшего места во время облавы, барон пожелал тянуть жребий как простой загонщик и, когда ему досталось крайнее место в цепи, воспринял неудачу с благодушием, от чего все присутствовавшие пришли в восторг.
Охота была просто великолепной. Из загонов выбегали звери, и по ним раздавались такие мощные залпы, что казалось, будто шла небольшая война. На тележки, где стояли бочонки с вином, кучей сваливали волков и кабанов, не говоря уж о запретной дичи, вроде зайцев и косуль: их отстреливали на этой облаве, так же как на всякой другой охоте, под видом вредных зверей и прятали в надежном месте, чтобы вернуться за ними с наступлением темноты.
Охотники были так опьянены успехом, что забыли о герое дня; и только когда прогремели последние выстрелы, они пришли к единодушному мнению, что не видели барона Мишеля с самого утра. Охотники в один голос утверждали, что, после того как барон участвовал в загоне, где по жребию ему выпало занять крайнее место в цепи, они его не видели. Кто-то предположил, что барону наскучила охота или что он, чересчур увлекшись ролью радушного хозяина, вернулся в городок Леже, чтобы проверить, все ли готово к приему гостей.
Приехав в Леже, охотники не обнаружили там барона. Самые беспечные среди них сели за стол без хозяина. Однако человек пять или шесть, охваченные мрачными предчувствиями, вернулись в Повриерский лес и, прихватив фонари и факелы, отправились на поиски.
После двух часов бесплодного блуждания по лесу барона нашли во рву у второго загона.
Он был мертв: пуля попала ему прямо в сердце.
Смерть барона наделала много шума. Прокуратура Нанта завела уголовное дело, был арестован стрелок, оказавшийся во время облавы рядом с барьером. Но он заявил, что находился на расстоянии ста пятидесяти шагов от убитого и вдобавок между ними еще был участок леса, поэтому он ничего не видел и не слышал. Кроме того, было установлено, что из ружья этого крестьянина за весь день не было сделано ни одного выстрела. Наконец, с того места, где расположился стрелок, можно было попасть в жертву только справа, а барону Мишелю пуля угодила в сердце с левой стороны.
Таким образом, следствие зашло в тупик. Оставалось только приписать все несчастному случаю; по-видимому, как это часто бывает на облавах, бывшего армейского поставщика сразила шальная пуля, безо всякого злого умысла выпущенная из чьего-то ружья.
Однако по округе поползли слухи о свершившемся возмездии. Говорили, хотя и шепотом, словно из-под каждого куста дрока все еще могло выглянуть дуло шуанского ружья, что какой-то старый солдат Жолли, Куэтю и Шаретта заставил несчастного поставщика заплатить жизнью за предательство и гибель трех прославленных вождей восстания; но слишком многие желали бы сохранить все это в тайне, а потому обвинение в убийстве не будет выдвинуто никогда.
Итак, баронесса Мишель де ла Ложери осталась вдовой с единственным сыном на руках.
Баронесса представляла собой весьма распространенный тип женщины, чьи достоинства заключались в отсутствии недостатков. Пороки госпоже баронессе были совершенно чужды, страсти неведомы. Попав семнадцатилетней девушкой под супружеское ярмо, она следовала за своим мужем, не сворачивая ни вправо, ни влево и даже не задавая себе вопроса, существует ли другая дорога; ни разу не пришло ей в голову, что женщина может противиться стрекалу. Лишившись ярма, она испугалась обретенной свободы и ощутила безотчетную потребность в новых цепях. Эти новые цепи дала ей религия, и, подобно всем ограниченным умам, она погрузилась в фальшивое благочестие, казавшееся чрезмерным, но при этом вполне подвластным разуму.
Госпожа баронесса всерьез считала себя святой; она не пропускала ни одной мессы, соблюдала посты, неукоснительно выполняла все наставления Церкви и страшно удивилась бы, скажи ей кто-нибудь, что она грешит семь раз в день. А между тем это была чистая правда; если говорить, например, о христианском смирении, то баронессу де ла Ложери можно было бы чуть ли не ежеминутно уличать в нарушении заветов Спасителя, ибо ее аристократическая гордость, как бы мало она ни была оправдана, граничила с умопомешательством.