Вновь зазвонил телефон. Что может быть ужаснее этого настойчивого властного зова, раздающегося среди полнейшей тишины. Выведенный из себя, я бросился в гостиную: сниму трубку, отвечу первое, что взбредет в голову. Но Аньес опередила меня. Разговаривая по телефону, она рассматривала меня тем маниакальным отсутствующим взглядом, который появляется у людей, ведущих телефонный разговор в присутствии постороннего.
- Алло, да... Это я... Прекрасно... Нет, не в три... Чуть позже... Пять подойдет?.. Условились, буду ждать.
Голос у нее был хрипловатый. Взгляд близоруких, лишенных блеска глаз несмело останавливался на мне и тут же скользил прочь, привлеченный чем-то другим. Она медленно положила трубку на рычаг и, едва я шагнул в сторону столовой, сделала мне знак остаться. До меня донеслись отдаленные звуки рояля, извлекаемые неумелой рукой.
- У нас тут тихо, - сказала Аньес.
- Это ваша сестра?
- Да. Дает уроки, - ответила она, злобно рассмеявшись. - Нужно жить, не так ли?
- Но ведь...
- Ничего, быстро все поймете. Идемте завтракать!
- Я как раз этим занимался.
Войдя в столовую, она оглядела стол. У нее было скуластое лицо, с острым подбородком.
- Она вас морит голодом, так я и знала. Подождите!
Юркая, неразговорчивая, загадочная, она исчезла; в который раз зазвучала спотыкающаяся, опоэтизированная расстоянием гамма. Повинуясь какому-то непонятному страху, я сложил газету и засунул ее в карман. Вернулась Аньес.
- Помогите!
Она несла горшочек меда, банку варенья, половину сладкого пирога и бутылку черносмородиновой наливки.
- Куда столько! - запротестовал я.
- Не мне, конечно, а вы справитесь.
Она разложила сервировочный столик, достала две рюмки, наполнила их наливкой.
- Лично я люблю поесть... А вы?
Она вновь не сводила с меня своих глаз - на этот раз они были прищурены, словно я излучал какой-то невыносимо яркий свет. Затем подняла рюмку.
- За нашего пленника!
Этот двусмысленный тост развеселил нас обоих. Она положила мне большой кусок пирога. Подобно детям, вырвавшимся из-под неусыпного контроля и втайне предающимся развлечениям, мы жадно набросились на еду.
- Мажьте пирог вареньем. Увидите, насколько станет вкуснее, посоветовала она.
Вновь раздался телефонный звонок.
- Надоело. Не пойду, - сказала она.
- Вы тоже даете уроки?
Она перестала есть и принялась изучать меня своим затуманенным и ласковым взором.
- Странно, что вы задаете мне этот вопрос! Да, если угодно, даю.
Телефон не умолкал, ей пришлось подняться.
- Не раньше шести... Весь день занят... Да... Условились...
- Вот почему в доме два инструмента, - сказал я, когда она вернулась.
- Два инструмента?
- Ну да. Вчера я заметил в гостиной фортепьяно.
- А, дедушкин рояль! Мы к нему не притрагиваемся. Семейная реликвия. А я вовсе не музыкантша... Да ешьте же!
Я взял еще кусок пирога и намазал его медом.
- Значит, вы "крестник" моей сестры. До чего забавно!
- Не понимаю.
- Да, вам пока не понять. Вы, очевидно, не знаете Элен. Так в ее письмах обо мне не было ни слова?
- Ни одного. Я и не подозревал о вашем существовании.
- Так я и думала.
- Значит ли это, что вы не очень ладите меж собой?
- Вот именно! Мы не всегда заодно, но... Элен такая благоразумная!
Тон, которым была произнесена последняя фраза, вновь заставил нас обоих улыбнуться.
- Вы не такой, как остальные "крестники", - продолжала она.
- Почему?
- "Крестник" должен быть этаким увальнем, вам не кажется?
- Очень рад, что не выгляжу увальнем. Откровенность за откровенность. Ваша сестра иногда говорила с вами обо мне?
- Да. Она не могла поступить иначе, почту обычно вынимаю я. Но говорила мало. А что стало с вашим другом Жерве?
- Он умер. Попал под маневровый локомотив.
Она помолчала, задумчиво пригубила наливку, затем, не поднимая глаза, спросила:
- Вы верующий?
Поколебавшись, я пробормотал:
- Да. Мне кажется, мы не исчезаем полностью. Это было бы слишком несправедливо.
- Вы правы, - ответила она. - Вы его очень любили, да?
- Да.
- Тогда, возможно, он не слишком далеко от нас.
Чтобы избавиться от возникшего вдруг ощущения неловкости, я закурил. Я не выношу подобных разговоров.
- Сколько ему было?
- Примерно как мне. Лет тридцать.
- Женат?
- Аньес, к чему эти вопросы. Он же мертв... Да, он был женат... Недолго... Больше ничего не знаю. Он не любил откровенничать.
В это время зазвучала соната Моцарта - очень простая, искренняя мелодия. У Элен неплохая техника. Ученик вслед за ней попробовал повторить пассаж, и я раздраженно вздохнул.
- И вот так весь день, - сказала Аньес. - Со временем привыкаешь... Чем вы будете заниматься? Лион знаете?
- Очень плохо.
- Вы могли бы выходить на прогулку?
- Гм. Рискованно.
- Почему? Никто вас не разыскивает. В отцовских вещах я подыщу вам подходящий плащ.
В передней звякнул колокольчик, Аньес поднялась.
- Оставьте все как есть. Я потом уберу.
Она ушла, я на цыпочках последовал за ней. Мне хотелось посмотреть на ее учеников. Эта девушка все сильнее привлекала мое внимание. Было в ней что-то артистическое с примесью эксцентричности и ненормальности, но вот что - я не мог пока уразуметь. На своем веку я насмотрелся на наркоманов. Здесь было нечто иное. Я встал так, чтобы видеть входную дверь; Аньес открыла ее, и в прихожую вошла чета очень пожилых людей - весьма достойного вида дама вся в черном с прижатым к груди свертком и господин со шляпой в руках, высматривающий, куда бы пристроить мокрый зонт. Аньес указала им на дверь слева; словно больные перед медицинским светилом, они церемонно раскланялись и вошли. Дверь за ними закрылась. Чьи-то неловкие пальцы за моей спиной по-прежнему бились над сонатой, рвали ее, как мертвую птицу, в клочья, а в обрамленном резьбой высоком зеркале нечетко отражался силуэт мужчины, наклонившегося вперед и словно колеблющегося на невидимом перепутье. Чуть было не испугавшись собственного отражения, я вернулся в столовую, где опорожнил целый стакан наливки.
"Любопытно!" - проговорил я вслух, чтобы развеять чары царившей вокруг тишины. Затем от нечего делать налил себе кофе, продолжая биться все над той же не дающей мне покоя проблемой: уйти или остаться? Я начинал понимать, что и то, и другое одинаково опасно. Если я уйду, Элен быстро догадается о причине моего ухода: это лучший способ возбудить ее подозрение. Если останусь, то поставлю себя в зависимость от нечаянной оплошности или неожиданного вопроса. А ведь сестры не собираются оставить меня в покое, конца расспросам не жди. Я их пленник, как точно выразилась Аньес. Мать, жена, лагерь и Бернар, а теперь вот Элен с Аньес - вечно темницы, вечно тюремщики. Куда бежать в этом ужасном городе с его незнакомыми улицами, немцами, полицией? Я вернулся в большую гостиную - кроме нее, было несколько других, поменьше и поуютней, с ширмами, расписанными химерами, и горками, набитыми безделушками. На некоем подобии эстрады стоял рояль - концертный "Плейель". Я еще раз, как вор, прислушался, затем поднял полированную крышку, в которой увидел свое гротескно искаженное отражение, не удержался, поставил ногу на левую педаль и заиграл. Боже, как плохо гнулись и слушались меня мои пальцы, но рояль издавал дружеские звуки, единодушно убеждавшие меня: "Останься!" Моя голова наполнилась образами; я импровизировал; мелодии рождались одна за другой; кровь быстрее побежала по венам; нет, я не конченый человек! Неблагодарный себялюбец! - сколько угодно. Мне это безразлично, лишь бы мне дали возможность творить. Но, к несчастью...