На Соловках две России встречались неоднократно — Империя с Матушкой-Русью сиживали, бывало, за одним столом или в одной келье. Здесь цари гостили, князья и московские бояре, декабристы, скопцы и купцы, сюда приезжали писатели, художники и авантюристы, путешественники, ученые и пижоны, сюда, наконец, сносило всевозможную чернь, людскую накипь и шелупонь из самых дальних уголков «шестой части суши». О Соловках писали Ломоносов, Максимов, Немирович-Данченко, Пришвин, Горький, Казаков и Кублановский, их рисовали Верещагин, Борисов, Нестеров, Баженов, Крестовская, Петров-Спиридонов и Черный. Соловецкому монастырю жертвовали великие мира сего: Петр Первый на Заяцком острове церковь основал, Солженицын подкинул долларов на корабль для паломников, а Гребенщиков, лидер рок-группы «Аквариум», преподнес православную икону (сам тем временем обратившись в буддизм). За прошлый год Соловки повидали: Его Императорское Высочество Великого князя Георгия Михайловича — наследника главы Российского императорского дома, с матерью, Ее императорским Высочеством Великой княгиней Марией Владимировной, и бабушкой, Ее императорским Высочеством, вдовствующей Великой княгиней Леонидой Георгиевной, министра иностранных дел России, четырех послов, двух консулов, командование Северного флота, нескольких бонз военного бизнеса, одного митрополита, одного архиепископа и дюжину православных священников, несколько телевизионных групп, в том числе французскую, несколько съемочных групп, в том числе польскую, парочку крестных отцов русской мафии, участников Архангельского международного джаз-фестиваля, блюз-ансамбль из Одессы, секту кришнаитов из-под Вологды, нескольких потомков советских зэков из «Мемориала», коммуну хиппи из Омска, сатанистов из Куйбышева, общину Богородицы из Клева, банкира из Тель-Авива, фотографа из «Политики», ксендза — профессора Люблинского католического университета, а также тысячи паломников, полоумных, неофитов и туристов.
Соловки невелики, за день пешком обойдешь — будто специально созданы для того, кто не признает иного средства передвижения, кроме собственных ног. И жителей тут ровно столько, чтобы за несколько зим со всеми перезнакомиться. Идеальное место для созерцания: природы, истории, людей, событий. Человеческий взгляд здесь способен охватить процессы, которые там, в России, происходят на огромных территориях и потому плохо уловимы. На Соловках страну видно, будто на ладони, в миниатюре: имеются и власть, и церковь, и культура (музей), и маленький бизнес, и местная мафия, есть больница, музыкальная школа, бычья ферма, частные коровы, лесоперерабатывающее предприятие, небольшая фабрика агар-агара, а также милиция и СИЗО (суд, правда, прилетает лишь от случая к случаю). Есть на Соловках и собственная газета «Соловецкий вестник» (редактирует которую правнучка Евгения Пшегодского, сосланного на Урал поляка), и местное радио (которым заведует бывший приятель Владимира Высоцкого), а также три гостиницы, молодежный клуб и бар с дискотекой по субботам. Коммунальные службы, впрочем, переживают кризис, зато неплохо развито браконьерство. Бурлит на Соловках и личная жизнь, не утихают политические свары в бане, а уж легендарное русское пьянство приняло масштабы просто апокалиптические. Так что достаточно присесть на завалинку, прислониться спиной к прогретой весенним солнцем деревянной стене, пустить мысли на самотек, не сковывая их рябь, — и глядеть, и слушать, и молчать.
Напротив моей завалинки — по другую сторону залива Благополучия — стоит монастырь: стены-циклопы, слезящиеся глыбы, в тени подернутые льдом… сверкают. Когда звонят к заутрене, позади монастыря встает солнце, высекая в небе черные силуэты башен, куполов, крестов, словно вырезая на синем фоне их контуры, потом, в обеденную пору, оно слегка подсвечивает сбоку, обрисовывая фактуру камня, разлагая свет и тени, а вечером, когда братья на сон грядущий поклоны кладут, заходит за Бабью Луду, обливая фасад розовым, пурпуром или золотом, в зависимости от погоды и ветра.
Вот как раз бьют колокола, из монастыря с пением появляется пасхальная процессия — хоругви, иконы… Ветер ладаном пахнет, дергает монахов за полы ряс, треплет бороды, брызжет святой водой. Среди маленьких фигурок на фоне каменной стены я различаю персонажей, каждый из которых имеет свой собственный сюжет, каждый заслуживает собственной повести, но здесь я вплетаю всех в одну фразу, потому что идут они вместе: во главе процессии наместник Иосиф, за ним старец Герман, исповедник монахов (который однажды посоветовал мне не зачитываться философами — а то полысею, — добавив, что истинная философия есть размышления о смерти), дальше следуют отец Зосима, еще пару лет назад таксист, сегодня — монастырский эконом, и молоденький Савватий, первый соловчанин, постригшийся в монахи, иноки Филипп, Елисей, Наум и Лонгин, некогда московский журналист, ныне редактор монастырского издательства, Андрей и Иов, в светской жизни инженер-агротехник, в монашеской — ухаживает за коровами, далее Иоанн и Брат, бывший архитектор, проектировавший кишиневский Дом Советов, а теперь резчик поклонных крестов, возрождающий древнее поморское искусство, за ним Петя, Михаил и Димитрий, в недавнем прошлом анархист-фанатик, сделавшийся мистиком и убежденным аскетом, рядом Кузьма бредет, когда-то классный футболист, член сборной, превратившийся в сумасшедшего инвалида, следом Борис с Глебом, оба иконописцы, наконец путники, одержимые, местные бабы и заезжие гости.