— Главное — это келья. Творческий принцип. Только в келье можно увидеть лишнее. Творчество есть не что иное, как самоограничение, аскеза — только самое необходимое. Источник истинного творчества — Свет. Только тишина и одиночество позволяют обрести свет — внутри себя. Другой человек тебя всегда на поверхность тащит, из сердцевины выколупливает, во мрак влечет. Поэтому надо замкнуться в своем деле, словно в келье, путешествовать, не сходя с места. Порой, выдалбливая в кедровом дереве слова псалмов, я ощущаю под ногами пески египетской пустыни, а следуя за слоями лиственницы, вдруг переношусь на иерусалимский рынок или к подножию Голгофы. Тебе нравится? А Зосима говорит — старообрядческие узоры… ну, да что может знать полуграмотный молдавский музыкант об истинном искусстве креста? Да-да, это искусство — вырезать в кресте собственную келью, прочий мир и целую вечность, разве нет?
III
Никакими словами не передать красоту этой картины, ибо она заключается не в очертаниях… но в магии туманных северных ночей; нужно самому увидеть белые ночи, чтобы понять их поэтическое величие.
Сперва лед набухает водой, будто кислое молоко. Делается губчатым, непрочным и обманчивым. Здесь желтеет, там сереет… грязными мазками. Вдали, на горизонте, будто нитка света, появляется полоса живой воды. Это приближается к нам море. А с ним птицы. Первыми прилетают чайки. Потом лед чернеет и лопается… Потрескавшиеся льдины кое-где еще с грохотом громоздятся друг на друга, но местами уже уходят под воду. Полоска живой воды на горизонте увеличивается, искрится, мерцает. Ветер доносит запахи моря, крики птиц. Летят журавли, лебеди, гуси… Наконец первый весенний шторм с оглушительным шумом взламывает лед. Волны дробят льдины. Вода перемалывает сало[1]. Море уже рядом. И птичий переполох: ор, бульканье, шум крыльев, ныряние, сплетни… Устрицееды, гагары, крохоли, гаги, хохлатые синицы, кроншнепы, ржанки, турухтаны, шилохвосты, гоголи, зуйки, казарки… Открываем окна. Дом моментально наполняется гомоном птиц, запахом битума и матом… Это мужики чинят и смолят лодки. А последняя льдина, не спеша дрейфующая в открытое море, уносит развалившихся на спине четырех толстяков-тюленей.
Окна нашего дома смотрят на залив Благополучия, стол, за которым я пишу, сливается с морем. Зимой лист бумаги не отличить от белизны льда за окном, а текст так внезапно перетекает в лыжную тропу, что порой не разберешь: то ли ты еще за столом сидишь, то ли уже по морю несешься. Зимой ветер играет со снегом, каждый день укладывая его по-новому, занося тропу. А летом вода плещется на краю зеленого полотна, и я часами наблюдаю чередование отливов и приливов, переменчивый рисунок волн на песке и соли на камнях. Не вставая со стула, погружаюсь (взглядом) в морскую бездну. И, быть может, именно здесь, на границе моря и письменного стола — стихии и вещи — яснее становится мой замысел: попытаться уловить действительность, придать ей форму, запечатлеть в слове. Ибо российская реальность, особенно на Севере, аморфна: пространства тут безграничны, болота бездонны, селения расплывчаты; это своего рода «гороховый кисель» (по выражению Достоевского), из которого торчат самые разные предметы: православный крест и колючая проволока, саамский курган и пробитый пулей осколок человеческого черепа, обломок ракеты или подводной лодки… Словом, северный ландшафт напоминает доску, на которой все новые поколения «богомазов» трудолюбиво увековечивали своего бога, не жалея красок, чтобы скрыть предыдущий образ, а потом полил какой-то кислотный дождь, ядовитый и едкий, который смыл все — правда, небрежно, оставив фрагменты рисунков, пятна краски. Поддается ли это реставрации?
1
Сало — снежные глыбы или тонкий, в виде жирных, сальных пятен лед, появляющийся перед ледоставом. —