— Стихи? Покажите мне, пожалуйста…
Я сразу поверил этой руке и этому голосу.
И не ошибся.
Передо мной сидел черноволосый человек лет тридцати с красивыми восточными глазами. Звали его Николай Александрович Тарасов. Он заведовал сразу четырьмя отделами: иностранным, партийным, футбольным и литературным.
Тарасов посадил меня рядом, пробежал глазами стихи.
Потом спросил:
— Еще есть?
Я достал из-за пояса замусоленную тетрадочку и стыдливо сказал:
— Только это не о спорте…
Тарасов улыбнулся:
— Тем лучше…
Он стал читать вслух стихи, не обращая внимания на трескотню пишущих машинок. Потом подозвал какую-то женщину и прочитал ей строчку, где виноградная гроздь сравнивалась со связкой воздушных шаров.
Потом он стал снова читать стихи вслух.
Вокруг стола столпилось уже много людей — журналистов, фотографов, машинисток. Они слушали.
Наконец Тарасов обвел глазами всех и спросил:
— Ну как — будет писать?
— Будет! — хором ответили все.
Чья-то рука хлопнула меня по плечу:
— Будет!
— Я тоже так думаю, — сказал Тарасов улыбаясь.
До сих пор я удивляюсь, как эти люди могли угадать во мне поэта. Видимо, им помогло то, что они не занимались собственно литературой и их головы не были захламлены всякого рода предвзятостями.
Все разошлись по своим столам.
Мы остались одни с Тарасовым.
Он взял мое стихотворение «Два спорта».
— Это самое плохое. Но оно для нас…
И написал на нем магическое, столь долгожданное мной: «В набор». И оно уплыло куда-то.
— Не думайте, что другие стихи очень хорошие. Но в них есть строчки — крепкие строчки.
Я глубокомысленно сделал вид, что понимаю выражение «крепкие строчки».
— Кого вы любите из поэтов? — быстро спросил Тарасов.
Я выдавил:
— Маяковского…
— Хорошо, но мало… Пастернака знаете?
— Знаю.
— Врете! А если и знаете, то знаете…
И он стал на память читать мне строки Пастернака, действительно не известные мне.
— Николай Александрович, опять вы Пастернака читаете! — шутливо пригрозила ему машинистка, иронически показывая на дверь, где крупно было написано «Редактор».
— Слава Богу, мы все-таки в спортивной редакции, — усмехнулся Тарасов.::.
Он склонился со мной над тетрадкой и стал объяснять мне, что хорошо и что плохо. Особенно он не выносил в гост, водянистости. Все экспериментальное, находящееся инод даже на грани безвкусицы, хвалил.
Потом спросил меня:
— Вы куда-нибудь торопитесь? Я хочу познакомить вас с одним моим другом, физиком.
Тарасов позвонил куда-то. Через некоторое время в редакцию пришел бледный человек тоже лет тридцати, с огромным лбом, судорожными движениями. Под мышкой он держал шахматную доску.
— Это мой друг — физик Володя Барлас, — сказал Тарасов. — А это поэт Евгений Евтушенко…
Тарасов был первым человеком, который назвал меня поэтом.
— Поэт? — недоверчиво поднял брови Барлас. — Это, знаете ли, многое…
И недоверчиво хмыкнул.
Мне он сначала почему-то показался ненормальным.
Мы вышли втроем из редакции в шумящую молодой июньской листвой Москву 1949 года.
— Поэт, — задумчиво повторил Барлас. — Ну, а что же вы хотите сказать миру?
— Он хочет сказать миру, что он поэт. Это уже кое-что для начала, — защищал меня Тарасов.
Он волновался.
Видимо, этот странный человек с шахматной доской под мышкой и с огромным марсианским лбом многое означал для него. И, видимо, для Тарасова уже кое-что означал и я.
Продолжая идти, я стал читать стихи: одно, второе, третье.
— Ну, вот что, — наконец сказал Барлас, пронзительно глядя на меня, — конечно, вы талантливы… У вас есть напор, есть какой-то звон и гуденье в строчках… Но я пока не вижу за вашей душой ничего, кроме желания убедить мир, что вы талантливы. Мир еще, разумеется, не убежден в этом, и сделать это будет не так легко. Но, предположим, мир поверит в вас. Мир будет ждать от вас каких-то очень важных слов. Что вы скажете?
— Володя, ему же только пятнадцать лет… — снова вступился за меня Тарасов.
— Надо об этом думать уже сейчас. Потом поздно будет, — жестко сказал Барлас.
— Все придет само собой. Главное для него — писать и ни о чем не думать. Ты слишком преувеличиваешь рациональное начало в поэзии, — возражал Тарасов.
— Само собой ничего не приходит… Эмоции — это прекрасно. Но только эмоции — это все-таки очень мало.
Я навсегда благодарен судьбе за то, что она послала мне встречу с этими людьми, во многом определившую мой дальнейший путь. Оба они хотели когда-то стать писателями, и у них это пока не получилось. Они видели во мне как бы свою неосуществленную молодость и хотели, чтобы надежды их молодости осуществились во мне. Мы бродили втроем всю ночь. И, расставаясь уже на рассвете, Тарасов ласково сказал мне, глядя на часы: