Он любил окорок. Вовка отрезал ему окорока, не жалея. Волк много не глотал — понимал, зверюга, что именно за окорок и Вовке и ему заодно попадало от Танечки.
Потом Вовка пил молоко и съедал вместе с волком приготовленный Танечкой завтрак. Ели почти что поровну. Потом Вовка одевался, и они шли гулять. Они шли в тайгу — летом. Зимой они шли на речку к пекарне. Там на реке били теплые ключи. Вода плохо замерзала, и лед был очень тонок. Еще там хорошо пахло горячим свежеиспеченным хлебом. Пекарь дядя Андрей выносил ребятишкам вкусные горячие ржаные коврижки и душистые шаньги из очень белой муки. Еще он выносил им сметану. За это его любили и награждали присутствием.
У Андрея — очень красивая жена, из латышей. Но детей «Бог им не дал». И она, не зная куда себя девать, держала коров и целое стадо свиней. Молоко она бесплатно отдавала в ясли. Сметану Андрей таскал ребятишкам в пекарню. Свиньи им совсем были ни к чему: свинину они не ели. Продавать ее на Ишимбе своим ссыльным было стыдно. Но свиней она держала: они напоминали ей дом ее родителей в родной Латвии.
А Андрей пил и... тянулся к ребятишкам.
А ребятишки — Вовкины одногодки — наевшись шанег, хлеба со сметаной, а то и с домашней колбасой Лайминой выделки,— будто своей еды не было,— напившись горячего молока — топлённого в хлебной печи, затевали игру в «речку». Вот игра так игра!
Тонкий лёд над одним из ключей пробивали валенками, выгребали руками из полыньи обломки льдинок. И садились задницами на лёд, кружком, и опускали ноги в валенках в воду, как волк в известной сказке опускал в прорубь хвост: ловись рыбка...
Кто пересидит?
Их и родители лупили, и каждый взрослый, кто заставал их за диким этим занятием. Андрей, которому на всю Ишимбу и еще на пару партий геологов надо было напекать хлеб — заводить, месить тесто, опару ставить новую, хлеб сажать в печку,— Андрей выбегал к реке от уходящего замеса, от печи открытой. Тащил ребятишек прочь, ругался, грозил не давать «боле никады» поганцам горячего хлеба и шанег...
Поганцы все одно шкодили.
Волк это все кончил. Он садился неподалеку. Смотрел. Когда Вовка навострялся опускать ноги в прорубь, волк прыжком налетал, брал его за спину — поперек — и рысцой нес орущего и извивающегося в мехмастерские, где Вовкяна мама варила колонковые трубы. Там волк опускал пацана на пол... Только уши его подрагивали от Вовкиного крика: мама Танечка, ревя белугой, лупила мальца сварочным проводом... Потом зареванная Танечка брала волка за уши и целовала в нос. Он вырывался, отпрыгивал смешно, как щенок, и клацал зубами на нее: пугал. Она смеялась, слезы брызгали фонтанчиками...
— Ну, откуда вы на меня взялись! Один — так кат, прямо — кат! А другой — с зубьями! Нянька ты, Волчик, как есть нянька мои... А поганца я убью... Убью! Ведь ревматизимь схватит! Или его — Господи прости — под лёд утянет... Страсти-то какие!!! И в ужасе от мысли такой снова кидалась «учить» чадо проводом...
Тогда волк подходил и снова клацал зубами на Танечку... Танечка бросала провод и снова ревела, обняв волка за шею...
Когда мать и сын, успокоившись, хватались волка, он внизу гонял уже от проруби пацанов. Вот это было страшно! Настоящий волк гонялся! И пацаны отвадились от любимой игры...
Потом уже в жизни волчьей пошли одни неприятности и даже трагедии. Как и положено, когда зверь привыкает к человеку. Ближе к осени семья Вовки уехала в Красноярск. В отпуск. Вертолет забрал их прямо с дороги у пекарни. Волк только глядел вслед непонятной птице, уносившей Вовку. Я увел его с собой в тайгу. Мы ушли в вершину Сухого Пита и прожили там около трех месяцев. Это отдельный рассказ.
...Возвращалась Вовкина семья через положенных полгода. Уже легла зима. Пурги перемели дороги. И из Кировского Вовка с родителями ехали домой на тракторных санях за «Кировцем». Волк с лежки у дома учуял их, когда трактор переползал незамерзавший ключ у Вениаминовского... Видели, как летела большая собака с перевала вниз по склону напрямик, огромными прыжками перемахивая заваленные снегом старые разрезы... Видели, как она кинулась с ходу к саням, но прыгнуть в сани не смогла: там было много испугавшихся ее людей и поперек стоял большой вонючий станок... И люди закричали.
...Трактор затрещал, зафыркал, волк отпрянул, ударился о дерево у тракторной колеи, отлетел под санный полоз...
Когда сани прошли над ним, он остался лежать неподвижно в глубоком следу. Кровь хлестала у него изо рта, из носа... Из-под откинутого хвоста текла кровяная юшка.
Счастье его — полоз санный окован был широкой стальной полосой, до блеска вытертой о каменистые дороги. И головки крепежных болтов заглублены были в полосу — не выпирали... Полоз тяжеленных саней попросту проскользил по нему, тяжело прогладил его, вдавил в пышный снег... Снег был глубок: метра полтора было снега...
Отлежался волк сперва в комнате, потом на лежке своей. Зиму лежал. За то время было так, как рассказал Лондон в «Белом Клыке». Собаки ишимбинские сообразили, что волк-то — тю-тю... И стали приходить большими коллективами побрехать на него. Издали, конечно.
Весной волк стал подниматься. И ходить начал. Он снова зачастил к Вовке, и опять они не разлучались. Со мной в тайгу он теперь ходил не часто. В августе Вовка с родителями уезжал совсем. Волка посадили на цепь к Вовкиному дому «пока привыкнет». Он с цепи не рвался. Но начал выть. И Окаенок, бульдозерист, сосед Вовкин бывший уже, не вынес этих ночных завываний, снял с волка ошейник. Меня тогда на Ишимбе не было. Я гостил у друзей в Южно-Енисейске.
Волк кинулся на мотыгинскую дорогу.
В Центральном он сперва забежал ко мне — поесть. Потом — во двор к Вовкиным родичам, где Вовка с родителями останавливался. Потом его видели на тропе у Раздольного... В Мотыгине он покрутился у дебаркадера, откуда Вовка с мамой и отцом уплыли на катере... Позднее он объявился в Зайцеве и Пашине, на левом берегу Ангары. Там он оббегал дворы и забежал даже в фельдшерский пункт, где лет десять назад, девочкой, Вовкина мама Танечка служила уборщицей. В тех деревнях он нагнал страху. В него стреляли...
Он обратно переплыл двенадцать километров речной шири н снова кинулся на Ишимбу... Следы его тогда затерялись.
...Надо же,— теперь он заявился сюда, за три сотни километров от нашего с ним жилища.
...Волк все стоял, пристально рассматривая меня совсем спокойными, совсем теплыми глазами. Как прежде. И совсем как прежде он «не замечал» посторонних — моих спутников.
— Может, кабарожки чуток ему кинем? — спросил тихо Гоша.—Шматок один — ногу? У нас ишшо многа... И старикам хватит.
Он сбросил тяжелый, набитый туго рюкзак и стал суетливо, волнуясь, выдирать оттуда смерзшийся кабарожий окорок.
— На, кинь ему.— Гоша подобрался сзади и тронул меня за рукав.— Кинь, кинь!
Волк замер. Снова, верно, только мне было это заметно...
Я обернулся, принял кабарожье мясо и положил его у передних лап зверя. Он не шевельнулся. Как в прошлые годы — из рук не брал, не обращал будто бы внимания...
— Ну, Волчина, прощай,— сказал я.— Прощай, приятель! Нам пора.
Мы двинулись в путь. А он остался под елью, слившись с её стволом, с Лесом, которому теперь принадлежал безраздельно...
***
О авторе
Родился в 1924 году в Московской Немецкой слободе. У пятилетнего забрали родителей — отца Залмана Додина, учёного-металлурга и математика, и маму Стаси Фанни ван Менк Додину — полевого хирурга пяти войн начала ХХ века (1904-1922).
Содержался 7 лет в тюремном детдоме. Освободившись, 4 года жил с прабабушкой Анной Розой Гаазе, потомком Петрова генерала Чамберса. К собственному аресту окончил школу. Вослед пасторали детства в Первопрестольной — 14 лет каторжной экзотики Самарского Поволжья, островной Арктики, Чукотки, восточной Колымы, нижнего Приамурья, северного Прибайкалья...