«Мой старенький тренер, - думаю я, - знаешь ли ты, что я уже здесь? В мире, куда ты не придешь никогда? Любовь к этому миру передал мне ты. Иду к Стене плача молиться, просить у Б-га покоя твоей душе».
Толпа стала торжественней, евреи умолкли...
Вот уже много лет живу я в Иерусалиме, всегда ходил и хожу к Стене плача, я здесь давно свой человек. По субботам всей йешивой мы приходим сюда, поем свои гимны, танцуем и веселимся. Но первое впечатление не забылось, не стерлось. Более того – тысячекратно обогатилось. Теплее стали щербатые камни, знакомы каждая травинка, колючка, каждый голубь, живущий в расселинах. Я прихожу сюда лечиться, воспаряюсь и отлетаю в сияющие чертоги. И каждый раз вспоминаю – как это было, с чего началось? Как превратился «волчонок Сидки» в книжного червя Итро, пейсатого йешиботника?
У будки мы были обстуканы, обшарены солдатами-автоматчиками, придирчивым глазом оценены. Нас пропустили на площадь, залитую ровным, печальным светом.
Возле самой Стены стражник с бляхой на черной фуражке нахлобучил на нас по ермолке. Мы устремились к святым камням.
Нас оглушили громкий плач, вопли и восклицания на всех языках. Душа моего народа изъяснялась с Б-гом. И души наши разверзлись. Упав на колени, прильнув к камням лбами, губами, все трое мы зарыдали.
Теплый, ласкающий дух переливался в меня, утешая печали, светлой волной смывая душевные язвы, горькую, исколотую память. Свет этот все мне прощал. И было, как в детстве на коленях у любимых родителей –уютно, покойно, восхитительно.
Громче всех ревел Максим, ревел страшно, по-звериному, оплакивая тяжелый груз пережитых лет. Он снял с шеи старый засаленный кисет, целовал его, обливая слезами, прикладывал к камням, потом опять ко лбу, к обоим глазам.
Вероятно, мы вели себя столь необычно, что нас обступили плотным молчаливым кольцом. Даже видавшие виды нищие, и те подошли ближе, задумчиво почесывая бороды.
И вдруг... слетел к нам ангел взволнованный, ясноликий, и обратился ко всем троим:
- Не принято у евреев стоять на коленях, разве что в Судный день. Встаньте, братья! Праху земному молятся лишь язычники.
Был этот ангел – пейсатый, с роскошной бородой, в черной шляпе и полосатом халате. Говорил на понятном нам идише.
В кисете «гладиатора» оказалась горстка земли из Бабьего Яра. Всю жизнь носит он это у себя на груди, объяснял Максим. Даже на рингах дрался с кисетом, никогда его не снимая.
- Все родные расстреляны в Киеве! Я поклялся привезти их прах в Израиль, схоронить на родине...
Ангел вывел нас из толпы и привел в закопченный закуток с низкими сводами, с многочисленными полками, забитыми молитвенниками и свитками Торы.
Первым делом он закатал рукава наших рубах и намотал нам на руки филактерии: коробочку против сердца, коробочку под ермолку, на лоб. Стал громко произносить благословения, заставляя и нас повторять за собой:
- Плоть еврея, не освященная филактериями, как бы нечиста, некашерна. Сейчас и вы приобщились – возле Стены плача, в Иерусалиме. Я поздравляю вас, великую честь оказали вы мне, великую радость!
Мы сидели в закутке, и наш ангел неторопливо подвергал нас сердечно-участливому допросу: откуда, когда приехали, чем занимаемся?
Потом он рассказал о себе. Фамилия его Петух. Перевести ее на иврит – звучит смешно, а так по-русски... Предки его с Волыни, но сам он родился в Меа-Шеарим, ортодоксальном еврейском квартале. Окончил Еврейский университет в Иерусалиме, занимается раскопками в окрестностях Храмовой горы, состоит на службе у раввината при Стене плача. И добавил с виноватой улыбкой:
- Помните, как сказано у Екклесиаста: «Время строить и время разрушать, время собирать камни и время разбрасывать...». Кабала объясняет это так: кто разрушил однажды, он же обязан восстанавливать. Кто ненавидел, обязан полюбить. Может, и вы недаром пришли сюда? Наша встреча совсем не случайная?
И обвел нас отеческим взглядом.
- Таких, как вы, я как раз и ищу – евреев с крепкими мускулами! Сезон раскопок в самом разгаре. Трудятся на участках моих слабые девушки, хилые юноши добровольцы со всего мира, галутные, изнеженные дети. А вы, я вижу – богатыри и атлеты... Мы окапываем большие камни, колонны, громадные блоки. Добровольцам моим тащить их наверх не под силу. Никакая техника подступиться не может... Хотите ли заработать деньги? Честные и очень хорошие?
Мы оживились: еще бы, деньги нам позарез нужны, какая удача! Посовещались...
- Конечно, согласны!
- Пару часов работы вечером или ночью, - объяснил нам Петух и добавил: – Г-сподь сотворил человека для наслаждений, но дал ему совесть, достоинство, гордость. Несчастен человек, которому все дают. Несчастен и вечно сир. Тот же, кто деньги добывает сам, - ликует и весел. Весел он сам, и весел его Создатель.
* * *
Если случится вам ехать по Кидронской долине, мимо Ворот милосердия, возьмите вправо, остановитесь. Взгляните наверх, на грандиозную лестницу, ведущую в никуда – глухую, крепостную стену. Увидите чистенький сад руин, мраморные дорожки, посыпанные гравием, подземные улицы, переулки и переходы. Здесь были жилые комнаты, служебные помещения левитов, их ритуальные бассейны. Это южная часть храмового двора, принадлежавшего потомкам Аарона – посредникам между Израилем и Небесным Престолом.
Прогуливаясь между мощными колоннами, поставленными в струнку, ровно и точно, не думайте, что так оно было, не обольщайтесь...
Пологий, лысый курган, изрытый глубокими шахтами и траншеями, по ночам освещался прожектором. Было пустынно, безлюдно. Горки просеянной днем земли волновали меня. Я погружал в них руки, как в пепел своих предков, и все нутро мое содрогалось. Подсаживались молча Артур и Максим, тоже пропускали землю сквозь пальцы.
Максим утверждал, что по составу, даже на ощупь, она та же, что он привез в кисете. Совершенно одинаковый прах. Такие почвы, говорил он, никогда и ничего не родят, ни здесь, ни в Бабьем Яру. Земля таких мест убита самим человеком.
Артур соглашался: земля действительно необычная, древняя. Дожди и бури, видать, никогда не меняли ее и не молодили вековые наносы. Пространство Храмовой горы, говорил он, существует в ином измерении. И это волнует его. Не ум, не душу – плоть. У плоти его и у этой земли одна и та же химическая формула, поэтому повсюду в Израиле он чувствует себя одинаково древним, значительным и великим.
Такие разговоры мне нравились, я даже завидовал им. Как умно они рассуждают, тонко чувствуя связь своих душ с родиной – всеми корнями. «Да разве найдется сила, которая сможет нас сдвинуть отсюда? Разве найдется бес, который сможет помутить рассудок? Хозяева пришли не гости!»
Мы шли в дощатый сарайчик, заваленный ведрами, граблями, лопатами, выволакивали пирамиду с лебедкой, ремни и цепи, включали прожектор и принимались за работу.
В промежутке между работой в Лужниках и в той шараге, давшей Артуру право повсюду в Москве мочиться, он подрабатывал грузчиком, чернорабочим. Этот его опыт удивительно нам пригодился. Обычно он прыгал в шахту, вязал там узлы на самых замысловатых обломках камней, капителей, колонн, каким-то особым чутьем чувствуя центр их тяжести, и был направляющим. Мы же с Максимом орудовали на лебедке.
Уставал я, конечно, зверски. Мышцы мои, привыкшие к высоким нагрузкам в спорте, здесь быстро сдавали. Весь я гудел и дымился, но виду не подавал. Все трое мы сильно бодрились друг перед другом. Закончив работу, мылись и шли к Петуху за расчетом.
Платил он нам щедро, по-царски. Даже больше, чем обещал, больше, чем мы мечтали, тут же, из своего кармана, не требуя с нас расписок, не вычитая налогов. А мы, как безумные, разбегались немедленно эти деньги тратить.
Несколько дней спустя все трое были одеты во все новое, с иголочки.
Купил я себе белый джинсовый костюм, новые сандалеты, туфли, три рубашки с погончиками. Купил для Сонечки платье. Шерстяную кофту Жанке. Роскошно прибарахлился Максим и дал телеграмму в Киев: «Перестаньте слать дурацкие сухари, мыло...» Артур же, всю жизнь грезивший японским товаром, купил огромный транзистор с магнитофоном. И загремела музыка на наших ночных раскопках, сотрясая мощные крепостные стены.