Чуть не доходя до нужного дома, сержант свернул в переулок, оглянулся и, пробормотав под нос что-то похабное, несильно стукнул в искомую дверь. Тяжёлые доски отозвались на ласку гулом и скрежетом. И тишина.
— Странно, — пробурчал под нос сержант, ударяя сильнее. Дверь выгнулась, жалобно брякнув в пазах всеми досками.
— Мама Роза, ты что вообще стыд потеряла? Своих не узнаешь? — прорычал сержант, настороженно пробегая взглядом по чёрным, закрытым наглухо окнам. Обычно после такого удара раскрывались окна, подымался гам. На шум высовывалась сама мадам и громко интересовалась, а где его, Пауля Мюллера носило. Виртуозная перебранка обычно растягивалась на пол-часа минимум. Но сейчас дом молчал. Молчал двор-колодец, глухие стены и темные балки вокруг. Лишь хлопала крыльями в вышине напуганная шумом птица.
— Что за хрень, — прошептал угрюмо сержант, — переехала она что-ли? Но ведь дурь же. Место — лучше не придумаешь...
Дом молчал. Ставни на окнах не дрогнули. Сержант сплюнул и обошёл дом кругом — но и главный вход был закрыт. Резная дубовая дверь забита наглухо. Кривыми, корявыми досками, крест-накрест.
— Что за черт? — прошептал ещё раз сержант и вдруг увидел: вывеска — щит с затейливой розой сбита и валялась в углу. След грязного сапога на алых лепестках. Сержант почему-то вспомнил, как помогал эту вывеску вешать пару лет назал. Борода сержанта заходила ходуном, ладонь левой руки медленно потёрла костяшки правой. Сержант огляделся, в два шага пересёк улицу и с размаха ударил сжатым кулаком в ставни напротив. Окно распахнулась, и кто-то невидимый прокричал: чего надо? Сержант парой слов объяснил — чего. Из дома проорали что-то в ответ, и ставня захлопнулась вновь перед самым сержантским носом. Холодный ветер сдул с крыши за шиворот белый, сверкающий снег. Ветеран невольно поёжился. На мгновение ему стало нехорошо. Совсем. Уж больно дрожал голос из-за ставень. Говоривший боялся. До дрожи в голосе.
— Разберёмся, — сказал старый вояка под нос, машинально стирая ладонью кровь со сбитых на кулаке костяшкек. С синевы небес сверкнул ему в глаза золотой крест на церковном шпиле.
** **
— Тут что-то не так, — упрямая мысль никак не желала улетать с винными парами из головы рядового Ханса Майера, — тут что-то не так.
Чуйка на неприятности у рядового была будь здоров — иначе не прошагал бы он столько под барабаны. И нехорошую привычку думать сержант так и не смог выбить из его большелобой, упрямой башки. И теперь и мысль и чувства орали рядовому Майеру — хором, во весь голос:
— Тут что-то не так. Но что?
Рядовой огляделся — нет, внешне всё правильно, так, как должно быть. Они с парой приятелей — рыжим ирландцем Донахью и Санчесом — испанцем из пикинёров, сидели, как солдатам и полагается, в подвальном кабаке, разогнав случайных посетителей. Успели влить в себя и первую — за то, что живые, и вторую — чтоб так было и впредь, и третью — за сержанта, чтобы его медведь заел. И песню свою извечную проорать, на три хриплых от мороза и маршей голоса. Первый куплет честно предупреждал трактирщика о намерении пехоты выпить все, что горит и съесть все, что зуб одолеет, второй — не менее честно описывал, как ярко будет гореть кабак в случае недолива, третий — откровенно и в подробностях рассказывал снующим туда-сюда с кружками подавальщицам о намерениях бравой имперской пехоты. Припев — alles for kaiser Ferdinand whol , исполнялся с таким видом, будто приказ о произведении всех этих безобразий был выдан кайзером Фердинандом рядовому Майеру лично. В его собственные, отбитые курком и шомполом солдатские руки. Все, как всегда — полутёмный подвал, медвежья шкура на стене, пылающий огонь, сжавшийся за своей стойкой хитроглазый трактирщик, стайка девчонок с подносами. Разве что кабак был четвёртый по счету — три первых, почему-то, оказались закрыты. В остальном, все, как всегда.
— И не так, — а тревога не унималась, всё билась и билась в висках. Рядовой потянулся и украдкой поправил на поясе широкую шпагу. Оглядел товарищей — и увидел, что Санчес держит руку поближе к поясу — к испанскому складному ножу, а рыжий Донахью — тоже украдкой подвинул тяжёлый табурет к себе под правую руку.
— Значит, не мне одному мерещится, — усмехнулся он, вглядываясь ещё раз в полутьму трактирного подвала. И внезапно понял — здесь всё слишком. Слишком угодливо трактирщик метал кружки на стол. Слишком быстро скользили по залу его глаза под кустистыми бровями — от компании за столом к дверям и окнам. Слишком проворно бегали на зов трактирные девчонки. Шнуровка на груди у тех распущена— и то слишком, даже на рядового Майера сальный взгляд.
— Потравить нас здесь хотят что-ли?
Рядовой встал, схватил со стола недопитую кружку, сунул с маху трактирщику под нос:
— Давай, выпей с нами. За кайзера! — примериваясь ударить сразу, как заметит сомнение или заминку. Но трактирщик спокойно влил содержимое в рот. Даже не поморщился от собственного пойла. Лишь на дверь глаза скосил. Нет, на «потравить» не похоже
— Теперь ты, — солдат подхватил вторую кружку со стола, сунул одной из подавальщиц, — за пехоту!
И с секунду смотрел, как дрожат на маленькой девичьей голове выбившиеся из-под платка черные кудряшки. Как ходит вверх-вниз калдык на горле. Как вздымается высокая грудь под небрежной шнуровкой. Как отчаянно косят на дверь широкие карие глаза. Остальные подавальщицы сгрудились стайкой в углу, шептали что-то, поглядывая то на солдат, то — искоса, на дверь и окна.
Внезапно рядовой Майер понял, что здесь не так. Здесь боялись. И, что удивительно, совсем не его и не их компании. Боялись чего-то, что могло придти с улицы. Из-за тяжёлой дубовой двери.
— Пойду-ка я прогуляюсь, парни, — сказал рядовой и шагнул к выходу, прихватив по пути брошенную перевязь с широкой солдатской шпагой.
С полутьмы улица ударила рядового по глазам ослепительным солнечным светом. Майер моргнул, привыкая. Улица была пуста. За спиной хлопнула дверь — за Майером увязалась подавальщица. Та самая кареглазая девчонка.
— Чего тебе, — бросил было солдат, но та замерла вдруг. Расширенные до предела карие глаза уставились куда-то вдаль, мимо плеча. Солдат развернулся — и похолодел. Из-за угла вышла процессия — странная, чтобы не сказать больше.
Впереди шла бесформенная фигура, закутанная с ног до головы в волочащийся по земле темный балахон. Мужик или женщина, человек или нет — не поймёшь, лишь складки чёрной бесформенной ткани. Случайные прохожие сворачивали в переулки — лишь бы уйти подальше. Кто не успевал — вжимался в стены, давая дорогу. Фигура шла вперёд, шатаясь, медленно, приволакивающей походкой На миг она повернулась к солдату лицом. Взвизгнула, прячась Майеру за спину, трактирная девчонка. У рядового отвисла челюсть. У фигуры не было лица — лишь ткань спадала складками там, где должно быть глазам у человека.
За нею шли, так же медленно, поглядывая по сторонам, десяток человек в форме городской стражи. Майер заметил натянутые веревки. «Словно собака на привязи» — пробежала непрошеная мысль. Солдат смигнул и перевёл взгляд в конец странной процессии. И челюсть у него отпала опять. Замыкал ряд всадник на белом коне. Высокий, с непокрытой, несмотря на мороз, головой. Тёплая куртка с меховым воротником, перчатки с отворотами. На поясе, плечах и рукавах куртки— там, где у рядового был нашит ряд простых пуговиц — сверкал тусклый блеск, пробегали блики. До Майера донесся хорошо знакомый звон — серебро. Настоящее серебро, нашитое вместо пуговиц и амулетов. Еще был крест у седла — нет, на солнце блеснула сталь, и Майер увидел меч — старинный клинок с яблоком и широкой прямой крестовиной. «Таких сто лет как не делают». Они поравнялись. Всадник чуть повернул голову — солдат мельком успел подивиться холодным глазам и вытянутому аристократическому лицу со стриженными по-простонародному коротко волосами. Их взгляды встретились. Солдат нервно сглотнул — бесцветные глаза измерили его с ног до головы. Измерили, взвесили и нашли лёгким. Рядовой Майер был не сопляк и не новобранец. Он стоял в линии, отбивая атаку французских рейтар. Тогда пика в его руках не дрожала. Тогда. Но сейчас, под взглядом холодных, оценивающих глаз, он забыл, что солдат, что на поясе шпага и друзья-приятели за спиной. Зубы отбили частую дробь, спина покрылась холодным потом. Всадник чуть усмехнулся — чуть-чуть, уголки губ едва дрогнули, и послал коня вперёд. Процессия скрылась за углом. Улица опустела.