— Так ещё шестнадцать скитов рубим, четыре башни вежевых, что татарва спалила, и три часовенки. В баню ходить каждодневно устав не велит. Нечего баловать тело…
— Да ты же трапезничал с чесноком! — Алексий брезгливо отодвинулся.
— На дух не переношу!
— Ровно татарин стал, как из Орды возвратился…
— От инока должен исходить дух благостный — не мужицкий!
— Это не чеснок, святейший, — черемша, — признался игумен. — Весною собираем да мочим, словно капусту. Полезная снедь от заразных болезней. А всё целебное — горькое либо вонькое. Пчёлки эвон с конского пота и мочи соль собирают, а мёд сладкий делается.
Митрополит, возможно, мудрёным его речам внимал, да значения не придавал, отягощённый своим бременем мыслей. Вдруг руку свою протянул и спросил:
— Ты, брат, десницу мою пощупай. Тёплая ли? Живая?
Сергий митрополичью сухонькую руку своей хваткой пятернёй пожал, будто обвядшую срубленную ветвь.
— Вроде горячая… Знать, живой.
Алексий выдернул враз спёкшуюся в кость ладонь.
— А патриарх очи мне закрыл, в саван обрядил и отсоборовал! Да живого на погост!
Почти выкрикнул, отвернулся и стал слушать церковное пение.
— Киприана в митрополиты возвёл? — спросил игумен.
Алексий отшатнулся и перекрестился коротко.
— Тебе–то откуда ведомо? Сие покуда в тайне…
— Догадался, — обронил тот.
— Киприана! — Борода митрополита вспушилась от возмущения. — При мне живом на кафедру возвёл! Ныне Русью болгарин править станет! Сколько же заплатил патриарх Болгарский, Ефимий, дабы к нам посадить Киприана? И сколько сам Киприан?!
— Должно быть, много заплатил, — смиренно предположил игумен. — Сколько ныне дают за митрополичий сан?
Алексия затрясло.
— Одни говорят, три, другие — пять тысяч серебром!
— Добро патриарх взимает мзду. Да ты уймись, брат, я не стригольник.
— Токмо что не стригольник! А во всём ином — еретик!
Настоятель помедлил, дожидаясь, когда Алексий усмирит гнев праведный, пообещал серьёзно:
— Велю послухам келейку тебе срубить. Оставайся.
— В отшельники я не собираюсь! — почти мгновенно заявил митрополит, пристукнув посохом. — И Киприана ни в Киев, ни в Литву не пущу. А Москвы ему и вовсе не видать!
Теперь и Сергий ссутулился от бремени дум. С одной стороны властвовала Орда, ханы и ханши, помыкая волей и нравами русскими. С другой
— Вселенский патриарх Константинопольский, Филофей, без благого слова коего даже епископы не ставились. А вкупе с греками и болгары норовили править русской церковью.
И это тягло было ничуть не легче татарского. Рвали Русь с запада и востока, баловали ею, как собаки тряпицей…
— Что посоветуешь мне, игумен? — уняв неистовство, спросил Алексий.
— Говорят, у тебя мудрый старец завёлся? Может, его совета испросить?
— И без старца скажу, — отрезал Сергий. — Отдай бразды великому князю. Богу — богово, а кесарю — кесарево. Тебе надобно светлый храм воздвигать с алтарями, а не кремль белокаменный с грановитыми палатами.
Митрополит на прямоту обиделся.
— Поучи меня, игумен!
— Ты ведь совета спрашивал? Утешения ищешь?
— Больно молод и горяч князь, — молвил митрополит фразу, давно прирощенную к устам своим. — Пускай оперится вначале. От него и ныне неразумное своевольство идёт. Почто розмирился с Мамаем из–за Рязани? Лучше уж худой мир, нежели война добрая…
Настоятель лишь хмыкнул многозначительно, однако сказал определённо:
— Да ведь не молодости ты опасаешься, святейший. Приучился властвовать заместо князей. И выше их стоять. Вот и боишься свою волю утратить.
Алексий принял укор с достоинством, верно, слышал подобные речи давно, не только из уст Сергия. И ответ у него был припасён.
— Опасаюсь, князь Дмитрий ещё больше смуты посеет. Он ведь что замыслил? Митяя своей волей в митрополиты поставить! Без патриаршего слова. А Митяй того и ждёт, чтоб князь в полную силу вошёл. Спит и зрит себя владыкой!.. Я же ещё живой, чтоб на моё место сразу двух возвести!
Замысел княжеский настоятелю был известен, не раз с ним обсуждали, как вывести Русь из–под константинопольского владычества. И свою патриархию утвердить, дабы обрести волю духовную — действо крамольное, раскольничье, да ведь всё одно наступит час, когда и супротив этой силы придётся восстать. Тогда станет возможно собрать все земли в единый кулак и, учинив открытую битву с Ордой, сбросить власть её ханов. А митрополит Алексий хоть и соглашался с Троицким игуменом, однако противился подобным замыслам, полагая тихой сапой, исподволь, перетереть, перемолоть татарскую неволю, как река перетирает камни в песок. Потом и власть Константинополя низвести, утвердив своё патриаршество.