—Ну, тогда поступай, как знаешь, — Сергий встал. — Нечего мне более присоветовать. И утешить нечем. Митрополит к нему рукой потянулся.
—Годи, игумен. Не оставляй меня, сядь… Ни Киприана, ни Митяя не приму! Я бы тебя в митрополиты поставил. И перед Вселенским патриархом отстоял. Да ведь ты своей ересью всю церковь заполонишь. А повязанные с молодым князем, вы такого натворите!.. Что, не вижу, сколь народу в твоих скитах обретается? Не слышу, какими голосами твои убогонькие иноки псалмы распевают? Думаешь, не знаю, сколь раз к тебе князь с Митяем приезжали? Не знаю, сколько своих иноков давал, когда Боброк на Рязань ходил? Вон они, в храме стоят, саблями татарскими посечённые!..Всюду у тебя притворство. От меня таишься поболее, чем отордынцев. И сказать не можешь, что замыслил. Да ведь я всё одно дознаюсь.
—Дознаешься, так взыщешь, — без интереса отозвался Сергий. — Покуда не уличил в ереси, так не спросить тебе, не казнить.
—Мне доподлинно известно! — громким шёпотом и с оглядкой пробубнил Алексий. — Ты по своим скитам полк собираешь супротив Орды! И ученики твои подругим пустыням! Ты с князем и Митяем сговорился, тайных витязей в монастырях держишь. Коим храм Божий —бранное поле. Послухи у тебя и непослухи вовсе. Не молятся, токмо притворяются, а сам и ратному ремеслу обучаются. Под рясами не кроткие постники и молельники скрываются —людиразбойные, ушкуйники, душегубцы!.. Не ересь ли ты сеешь повсюду, научая послушников с отроческих лет не с крестом идти—с мечами да засапожниками?.. Дабы тебя в колодки забить и в Чудово узилище упрятать, мне и сего довольно!
— Упрячь, святейший, — согласился игумен. — Вот уж татарва возликует! Вот уж потешатся басурмане. Того и ждут, чтоб нас с тобой рассорить…
Митрополит обвял слегка, но тут же всколыхнулся.
— Старца–калеку пригрел! Откуда он пришёл? Какого толка есть?.. Молва говорит, чернокнижник, ересь разносит по землям. И веры не правоверной! Иные и вовсе судачат — волхвующий чародей!
— Сказывал тебе не раз, — устало молвил Сергий. — Схимник он, с малых лет мне ведом. Коней искал в поле, а он стоял в дубраве. И позвал меня…
— Да слышал я твой сказ, — перебил Алексий. — Какую тебе чёрную книгу сей старец принёс? По которой ты устав монастырский сложил? По которой и войско своё устраиваешь?..
— Нечитаная сия книга…
— То есть как нечитаная? Чужим языком писана? Или письменами неведомыми?
— Поди к старцу и спроси, — отбоярился игумен. — Коль соизволит, покажет книгу. Сам и позришь…
— Я с тебя спрошу! Ты настоятель! И спрос будет строгий.
Сергий словно и не услышал угрозы, ибо знал характер святейшего: разум у него душе противился, а душа — разуму. И оттого поделать что–либо со своевольным игуменом Троицкой обители он не мог и лишь грозить отваживался. К тому же патриарх Филофей назначением Киприана ещё более смуты внёс в положение митрополита.
Он и впрямь выметал своё негодование и сник.
— Велю постелить в келье своей, — пожалел его Сергий. — И камелёк истопить. Мне ныне всенощную стоять, по обету, а у нас тесновато. И палат митрополичьих не срубили…
Он должен был пойти за настоятелем в храм, дабы завершить начатую исповедь, коль духовником избрал. Много оставалось не сказанного у него за душой, сомнения терзали, однако Алексий и притворяться не стал.
— Не хлопочи, игумен, — промолвил устало. — Я свычный в шатре, со своей братией… Да и нет времени почивать. Ты лучше яви–ка мне старца своего. Позреть желаю, что за схимомонах к тебе прибился.
Сказал будто между прочим, надеясь встретить сопротивление и уж потом власть свою показать. Но Сергий и сам довольно овладел бойцовской наукой араксов и не уходил от удара супротивника. Напротив, будто подставлялся, предлагая места уязвимые. И эта была иная защита…
— Добро, — обронил он и повёл святейшего прочь с монастырского подворья.
Рубленая келейка Ослаба, наполовину вкопанная в землю, стояла на самом виду и вход имела со стороны леса, глядя единственным подслеповатым оконцем на дорогу. Отшельник сам выбрал место и ни за что не соглашался жить в монастырском остроге, с братией, дабы иметь полную волю от уставных правил. Входить к нему без зова позволялось лишь настоятелю да приходящему келейнику, коего отшельник сам себе избрал из числа братии. Если же старец хотел кого–то видеть сам, то с сумерками затепливал свечу — давал знак Сергию, и через него призывал к себе нужного инока либо послушника. Немудрёную пищу и воду ему приносил келейник из трапезной, оставляя у входа.