Волк выплюнул палку, заложенную между челюстей, и наконец-то задышал вольно, вывалив мешающий язык. После чего дотянулся до раны на брюхе, полизал коросту, побродил, слепо тыкаясь в стены, и лёг на солому. Понаблюдав за ним сквозь щель, Голован успокоился и, поскольку мяса у него не было — из всей домашней твари держал лишь курочек да пчёл, то сварил зверю каши на сухом молоке.
— Придётся тебе попоститься, — сказал, подсовывая миску под дверь. — Я потом съезжу на ферму и привезу дохлого телёнка.
Молчун даже не понюхал пищи, а может, запаха не почуял, поскольку из носа все ещё текла сукровица с гнойными сгустками, которую он пытался выбить, часто чихая. Голован осмелел, вошёл к волку и подставил миску поближе:
— Давай, ешь. Надо жить…
Зверь отвернулся, лёг на бок и позволил осмотреть себя. Конечно, ему было не до еды: кроме мокнущей раны на брюхе, была ещё одна, посерьёзнее — пустая, забитая коростой, глазница. Второй глаз совсем затянулся бельмом и, что как-то неприятно потрясло священника, кровоточил, напоминая о кровавых слезах и муках.
Голован никогда не занимался лечением, тем паче животных, если не считать святой воды, за которой приходили к нему дачники и старушки из ближних деревень. Промывать раны и окроплять ею зверя отец Николай посчитал за кощунство, равно как и молиться за его здравие, поэтому привёз колхозного ветеринара, бывшего теперь на пенсии. Тот хоть и с опаской и с помощью Голована, но все-таки осмотрел Молчуна и даже в вытекшем глазу поковырялся.
— Откуда у тебя волк-то? — спросил.
— Да приблудился… — в общем-то это была святая ложь. — Пришёл за помощью…
— А кто же ему брюхо зашил?
— Я и зашил…
— Первый раз вижу — берестой…
— Ну не нитками же зашивать?
— Знаешь что, батюшка, — огорчённо сказал ветеринар, — пожалуй, я принесу ружьё. Нечего тут лечить…
И тотчас оба, услышав тихий, гортанный рык, ретировались за дверь. Пенсионер ничего не понял, вернее, расценил это как непредсказуемость дикого зверя, однако Голована охватило холодком.
— Не надо ружья…
— Сдохнет… У него огромный гнойник в черепной коробке, поэтому из носа течёт.
— Как уж Богу угодно будет, — положился на небесную волю отец Николай.
— А что, батюшка, ты считаешь, и дикие звери под Богом ходят? — усмехнулся ветеринар.
— Кто создал тварь, под тем она и ходит… Голован отвёз пенсионера домой и, вернувшись, сразу же пошёл в сарай к Молчуну.
— Неужто ты, брат, и речь человеческую понимаешь? — спросил, присев возле него. — Не пугай меня, лучше уж оставайся зверем, раз в зверином облике.
Волк обернулся на его голос и тихо заскулил.
Два дня он лакал только воду, изредка зализывал рану на брюхе и скулил у двери, царапал её когтями — просился на волю. Должно быть, ветеринар был прав, зверь гнил заживо и все чаще тряс головой, пытаясь избавиться от боли, и все реже вставал, но страдал как-то молча, невыразительно, и поэтому его муки не воспринимались так остро, как если бы на его месте было домашнее животное. Вначале Голован не хотел отпускать волка, опасаясь, что тот пойдёт в деревню, напугает людей или попадёт под выстрел зайчатников, которые по выходным охотились в окрестностях. Но потом вдруг подумал, что зверь, возможно, сам отыщет необходимую лечебную траву, корешки, и однажды открыл ему дверь. Молчун вяло побродил возле сарая, то и дело натыкаясь на деревья, прошёл по дубраве, затем нагрёб кучу листвы и, покрутившись волчком, лёг на пригорке возле церкви.
Отец Николай решил, что волк просился из тёмного сарая, чтобы умереть на воле, пусть и под тусклым осенним, но солнцем, и не стал ему мешать.
Несмотря на предзимнее безлюдье и отсутствие прихожан, Голован каждый день утром и вечером открывал храм и служил в одиночку, исполняя обязанности звонаря, дьякона и священника, поскольку из-за скудости прихода таковых ему не полагалось. Лампадки продолжали гореть до самой весны, поэтому он сам подливал масло, зажигал перед службой и тушил потом свечи, раскуривал кадило, подметал каменный пол в холодном храме и протирал пыль — пока с первыми проталинами не появлялся народ, среди которых было достаточно пожилых пенсионерок, добровольно прислуживающих и считающих это за особую честь. Единственными событиями, как-то нарушающими этот зимний ритм жизни, были в основном причащение тяжело больных, а потом отпевание и похороны, когда умирали местные старики и старушки; отец Николай давно уже никого не крестил, тем паче новорождённых младенцев — рожать уже некому было.