— Тогда ты негодяй! — с отвращением сказал Волчья Лапа, оборачиваясь. — Негодяй и подлец!
— Ага — теперь тебя проняло! — хрипло произнес Луи.
Это были те же самые слова, которые злорадно сказал Волчьей Лапе во время боя констеблев Мати. Но в устах Луи они прозвучали во сто крат горше и сразу же вызвали в глазах слезы. — Теперь ты ругаешь меня? Ругай! Ругай! Но задирать нос, ты, сопляк, больше не будешь!
— Замолчи наконец! — крикнул Волчья Лапа со слезами в голосе и отошел от Луи подальше. Тот усмехнулся ему вслед, но тут же помрачнел и вздохнул.
Их позвали.
Красномураш, Раймонд и Рогатка ждали их в крепости. У всех троих были одинаково озабоченные, сосредоточенные лица. Они не спешили со своим приговором. Глядя на обвиняемых, они как бы еще взвешивали.
Луи взирал на трех судей исподлобья и нервно усмехался в полрта. Волчья Лапа стоял, вытянув руки по швам, но понурившись.
— Встать! — скомандовал Красномураш, хотя все и без того стояли. — Объявляю приговор полевого суда.
Бумаги с приговором не было. Красномураш произносил его просто наизусть. Сначала вполголоса и подыскивая слова, но обретая уверенность, громко и вдохновенно.
— Приговор полевого суда Красных муравьев… по делу… Красных муравьев Волчьей Лапы и Луи.
Параграф первый.
Член отряда Красных муравьев Волчья Лапа во время своего дозора позволил противнику захватить флаг Красных муравьев… потому что он не защищал его как полагается, поскольку не оставил себе в крепости подчаска, а ведь тот мог бы отнести своим сообщение об атаке противника, но Волчья Лапа хотел отличиться и не думал о знамени. Поэтому Волчья Лапа приговаривается к смерти, и его следует расстрелять у крепостной стены из рогатки с шести шагов. Стрелять следует хорошими сосновыми шишками и целиться в грудь, и стрелять так, чтобы было достаточно больно, но не слишком. И если в него попадут и он упадает, значит, убит. И это пусть будет уроком, что знамя — не носовой платок, ибо знамя надо защищать не щадя своей жизни.
Параграф второй.
Красный муравей Луи приговаривается к смерти таким же образом, потому что он не пришел на помощь Волчьей Лапе, хотя и знал, что Волчья Лапа один против врагов и в беде. И своим он пришел сообщить лишь тогда, когда все было кончено, и это дело следовало бы еще расследовать, только это больше не имеет смысла, потому что Луи уже трус, что является самым большим позором. А от труса нельзя требовать, чтобы он соблюдал закон отряда, который гласит, что Красные муравьи держатся вместе, как муравьи, всегда и несмотря ни на что.
Параграф третий.
Приговор полевого суда Красных муравьев следует немедленно привести в исполнение. Расстрелянные Красные муравьи — больше не Красные муравьи, потому что они изгоняются из отряда. Никакого помилования не будет.
Параграф четвертый.
Расстреливающий определяется жребием.
Это все.
Приговоренные к смерти смотрели в землю. Лицо у Волчьей Лапы было бледное, веки покраснели. Луи кусал губы, пока не сказал:
— Я виноват, но я не трус.
Смертельно серьезные Красные муравьи не ответили ему. Они конались на запасном древке.
— Я не трус! — упрямствовал Луи.
Жребий определил в стрелки Раймонда.
— Приговоренные к смертной казни — к стене! — скомандовал атаман.
— Я не трус! — гневно утверждал Луи.
Красномураш отмерил предусмотренные приговором шесть шагов.
Вооружившись рогаткой и шишками, Раймонд занял свое место.
— Смирно! — скомандовал атаман.
— Ха! — воскликнул Луи победно. — А как же будет с крышей? Я ведь тоже в доле!
— Был, Луи! А больше не в доле! — ответил Рогатка.
— Известное дело! Теперь расстреляете и выгоните из отряда.
— Раймонд, труса расстреляй первым! — с презрением приказал атаман.
— Я же говорю, что я не трус, — гневался Луи. — Это была месть, а вовсе не трусость.
— Стой смирно, Луи, трус и торговец! — сурово потребовал атаман. — Стой смирно и молчи в последнюю минуту. Огонь!
Раймонд поднял рогатку. Он не был сентиментальным, этот Раймонд, но он все еще находился под впечатлением возвышенной суровости судопроизводства. Может быть, во время этого необыкновенного и неумелого судопроизводства он впервые ощутил великий смысл человеческой жизни — нечто большее, чем сытый желудок и охота за сентами. И почему-то Раймонд вдруг почувствовал, что до сих пор он жил как-то легко и слепо и вообще бессмысленно, и даже, может быть, неверно. Потому что разве мало он отрекался от себя за бутерброды, которыми угощал его Луи, или за тарелку супа, съеденную в кухне у Луи?! Разве все это мало мучило его в последнее время! Но тяжкие и неопределенные мысли обрели теперь вдруг в душе четкие и ясные контуры, и глухой голос Луи, стоящего у стены, вызвал неожиданный взрыв ненависти к нему.