— Каган, Каган, недалеко Тор-городок, его уже видно. Позволь остановиться там, передохнем, лошадей накормим. Может, шамана найдем, посмотрит он тебя.
Каган приоткрыл измученные желтые глаза и просипел, выдувая пузыри кровавой пены:
— Нет, вперед, только вперед, в Ерушалим. Пусть не дойдем, но все ближе… Верю, что вернусь… Эрина поможет, или Нахаш… Только не Баз… Вперед!
Бальдя и Тыган переглянулись: не в себе Живой Идол, бредит, как человек… Им стало страшно. Скоро третья зима, как они в пути. Чем дальше от чумов, тем зима короче, а лето длиннее. А там, куда идут они, зимы и вовсе нет. Каган так говорил. Далеко ушли они от своего племени, и не вернуться им без Великого Охотника, ни за что не вернуться.
Каган научил молодых охотников скакать на лошадях и владеть саблей; слова с голоса писать научил; узнали кеты вкус вина и диковинных плодов, а он смеялся, когда видел изумленные новой жизнью лица.
Их охотно принимали в караваны, чтобы от разбойников оберегали. И Большой Шаман с ними вместе защищал купцов и товар.
Переправлялись через широкие, как небо, реки, пробирались по узким, как ремень, тропкам. Бальдя почти совсем утонул — Каган вдохнул в него жизнь. Тыган сорвался в пропасть — Каган рывком вернул его на скалу.
И все по пути солнца шли, все время на запад. И шли, шли без остановки, без передышки.
А однажды остановились в большом городе. Бухара, Каган сказал. Ох, и долго там пробыли! Думали кеты, что это конец пути, скоро домой. Но утро перетекало в вечер, и еще, и еще, а они не двигались с места, не собирались в дорогу.
Жили сначала в караван-сарае, потом у бабы белоснежной, как Каган, Эриной звалась, а кеты называли ее Шаманкой. Все ночи проводил с ней Каган.
Когда сбросила она в первый раз шитое золотыми нитями покрывало, которым по обычаю того города женщины укутывались с головы до ног, если в люди выходили, увидели юноши красавицу, как из первого снега, самого чистого, самого нежного, слепленную. Лицо белое, красоты невиданной, глаза голубые-голубые, вот если бы лед теплым был, точно такие. Рот алый. Вспомнили Бальдя и Тыган бруснику, красную ягоду, в снегу, переглянулись и разулыбались от радости. А на голове невидаль — месяц перевернутый рожками вверх. И не шапка, и не гребешок, не понять что, а нарядно.
Молодые кеты хозяйством в доме Шаманки занимались: убирали, еду готовили, на рынок ходили.
Большой Шаман в первый же день приказал им не бояться, а идти в город, к людям, слушать их речи, учиться языку. Оказалось, что в городе так же безопасно, как и в тайге или в степи, если знать его законы.
Бальдя и Тыган бродили по шумным и тихим улицам, торговались на рынке, сидели на большой площади возле каменного озера, опустив пальцы в воду, Елогуй вспоминали.
Вышли они как-то вечером, сели на пороге, чтобы никто хозяев не потревожил. Слышали, хоть и не прислушивались, что в комнате делается. Долго о чем-то говорили Каган и Шаманка. Бальдя бы уже не выдержал, и Тыган тоже, хоть он моложе. Ну о чем говорить можно, если такая красавица рядом сидит? Нет, не понять Кагана. Недаром Живым Идолом звался.
— Слушай, родной, и верь мне. Долог твой путь до Ерушалаима, всякое может случиться. Враг твой лютый ждет тебя, а ты и не знаешь, где и когда с ним встретишься. Жизнь ему должен? Сделай, как я говорю, не пожалеешь: сохрани свое семя. Знаю я людей, на рынке сидят, в глубокой тайне с нами работают. Сведу тебя с ними, сделают по моему заказу все, что нужно.
Видели Бальдя и Тыган, как бережно заворачивал Каган в большой красного шелка платок крошечные медные кувшинчики с узкими высокими горлышками и замысловатые вещицы из бронзы, а потом уложил сверток в кожаную сумку с тисненым узором.
А вчера они встретили другого Великого Шамана, отмеченного огненным крестом, и Каган велел им опустить оружие и не вмешиваться, что бы ни случилось. Теперь он умирает, и что будет, когда совсем умрет? Что же с ними будет?
Охотники подоткнули волчью шкуру, которой был укрыт еще живой Идол, и начали осторожно поднимать носилки.
Тамплиер зажег свою свечу от свечи, услужливо протянутой монахом. В избушке все равно было темно.
Эта избушка прилепилась боком к стене, вытесанной в меловой горе. Два окошка и низкая дверь — вот и весь свет, если днем, а вечером двух свечей никак не хватает, от них только тени сгустились под потолком. Прямо напротив входной двери, за которой остался на страже Чеботок, чернел проем, обрамленный грубыми балками.
Монах перекрестился, быстро пробормотал молитву и, пригнувшись, шагнул в проем, который вел внутрь горы.