Он отнесся к предстоящим занятиям ответственно и нарядился в бутылочного цвета фрак, расписной атласный жилет и круглую (несмотря на запрет царя носить на Руси «якобинские» головные уборы) шляпу с высокой тульей, украшенную широкой вышитой лентой.
Правда, панталоны у него были уже, чем было модно, а рубашка и вовсе «дореволюционная». Однако выглядел месье вполне комильфо, особенно для нашей глухой провинции. Думаю, если бы он мог сбросить десяток-другой годков, то был бы парень хоть куда. Аля тут же встала в стойку и начала стрелять глазками, что почему-то меня задело.
Я вовремя почувствовал опасность и безжалостно затоптал костерок ревности, затлевший где-то внутри. При всех навалившихся на меня неприятностях только и осталось, что начать ревновать Алевтину к первому встречному.
– Я бы хотеть иметь реванш, – сообщил он мне. – Вы показать свой искусство?
– Как-нибудь в другой раз, я болен, – извинился я и состроил болезненную мину.
Мы еще немного поболтали на общие темы, но быстро исчерпали свои скудные запасы слов и престали друг друга понимать..
В этот момент случилось странное событие, которому я так и не нашел объяснения. Пока мы пытались разговаривать, Аля, как благовоспитанная женщина, участия в мужской беседе не принимала, но к тому, о чем мы говорили, прислушивалась. В один из моментов, когда я не мог понять даже то, о чем толкует собеседник, она вдруг вмешалась в разговор и объяснила, что пытается сказать француз.
– Как ты сумела его понять? – поразился я. – Он что, думает по-русски?
– Не знаю, – ответила она, – по-каковски он думает, понимаю, и все.
– Ты слова понимаешь или смысл?
– Понимаю, и все, – упрямо повторила Аля, почему-то начиная сердиться.
Мне же не хватило простых слов объяснить, что я, собственно, хочу у нее узнать. Я совсем запутался в ее способностях воспринимать чужие мысли.
Виконт, воспользовавшись паузой в разговоре, опять сел на своего любимого конька и начал ругать «революсьон», от которого плавно перешел к своему тяжелому материальному положению. Я не сразу понял, какое отношение имеет laid (гадкий) Робеспьер к выражению deux cents (двести) рублей. Однако постепенно выяснилось, что столько он хочет получать за свой урок.
Не знаю, чем руководствовался француз, заламывая такую фантастическую цену. Возможно, до него дошли слухи о моих высоких гонорарах, или его подвела жадность.
Перебор был его ошибкой. С одной стороны, у меня не было таких денег, с другой, если бы даже они и были, его товар не имел такую высокую цену. Решение учить Алю возникло спонтанно, и не было ни для меня, ни для нее вопросом жизни и смерти. Тем более, я не знал квалификацию виконта как преподавателя, и будет ли толк от занятий с ним.
Мне не очень нравилось, как он поглядывает на Алю (с чем я был готов смириться), но оккупантские замашки эмигранта, возжелавшего обуть «белого дикаря», меня возмутили.
Запроси он пятьдесят рублей (столько стоила крепостная девушка), я бы постеснялся торговаться, но двести был наглый перебор!
Я за такие деньги мог выкупить и отпустить на свободу целую крестьянскую семью, а не пижонить своим благосостоянием перед недоделанным контрреволюционером.
– Я считаю, что за урок вам будет достаточно и трех рублей, – слащаво улыбаясь, сообщил я.
– Trois cents (триста) рубли! – обрадовался француз.
– Нет труа сан, труа рубля. Три рубля, понимаешь? – для наглядности я показал ему три пальца.
Де Шантре вспыхнул, хотел возникнуть, но, видимо, вспомнив о моих фехтовальных талантах, не рискнул особенно распаляться. Он предпочел разразиться длинной речью и рассказать о ранах великой Франции и коварстве революционеров. Опять покатили Дантон, Марат, Робеспьер. Обличив подлых палачей отечества, в заключение он снизил цену до сан (ста) рублей.
Я, в свою очередь, припомнил сожжение Москвы, которое произойдет через тринадцать лет, жлобство «Парижского клуба», отказавшегося списать России советские долги, и поднял цену до четырех рублей.
Начался торг. Я откровенно измывался над титулованным аристократом и прибавлял по гривеннику, в то время, как он сбрасывал цену десятками рублей. Сошлись мы на шести рублях тридцати копейках.
Впоследствии выяснилось, что француз все-таки меня объегорил. При расчете он потребовал оплату серебром, что составило на тот момент около одиннадцати рублей ассигнациями.
Скорее всего, и это была нереальная цена, о чем я подумал, заметив, как втайне радуется де Шантре.
Оставляя его наедине с ученицей, я предупредил, что буду следить за качеством занятий и не стану ему платить, если вместо учебы он будет ругать Марата и Робеспьера.
Мое физическое состояние было еще не совсем хорошим, и я отложил визиты к больным на послеобеденное время. Вместо работы я отправился в сарай к Ивану испытывать пистолеты. Иван, засидевшись без дела, искал возможность чем-нибудь развлечься и вплотную занялся нашими новыми лошадками.
Гнедые были не очень породистыми кобылками, хотя и заводского разведения. Стоили они по оценке Ивана рублей по триста, что для заводских лошадей было дешево. Приличная кавалерийская лошадь в это время стоила от двух до четырех тысяч рублей ассигнациями. Однако, у наших лошадок были симпатичные морды, красивый окрас, да и бегали они вполне резво.
Я застал своего «камердинера» за чисткой и так очень ухоженных животных. Пришлось отвлечь его от этого увлекательного занятия и пригласить съездить за город. Пока Иван запрягал экипаж, я из обрезка доски сделал мишень, нарисовав на ней портновским мелом круги.