Немного успокаивали размышления о выборочности нашего восприятия. У Жванецкого есть рассказ на эту тему: «Я болею, все болеют. Я умираю, все умирают»
Попав в искривленное время и нарушив какие-то неведомые мне законы, я сам превратился в аномалию. Возможно, этим и объясняются странные знакомства и необычайные события, в которых я время от времени против своей воли участвую.
Правда, возможно и другое объяснение: я стал присматриваться к людям с других сторон, чем раньше, и начал замечать те их поступки и качества, на которые раньше просто не обратил бы внимания. Потому-то никто из моих знакомых и не заводил разговор о том, что он живет уже пятьсот лет или умеет превращаться в паука. Еще несколько месяцев назад, услышь я такие откровения, я бы просто стал избегать этого человека, как ненормального.
Теперь все изменилось, и я сам стал более, чем фантастической фигурой. Как и освобожденный вчера узник, за которого ратовал Иван…
– Как твой знакомец? – спросил я его.
– Отходит, – кратко ответил Иван, отводя в сторону глаза.
– Что же ты мне не сказал?
– Чего там говорить. Коли любопытно, пойди да взгляни.
– Где он?
– Со мной.
– А тебя, кстати, где разместили? – спросил я, испытав укоры совести, за то, что вчера совершенно забыл про него.
– В конюшне, при лошадях. Где же еще.
– А наш найденыш?
– Я же сказал, что со мной, в конюшне, где ему еще быть.
– Пойдем, посмотрим, может быть, я смогу ему помочь.
– Не надо никому помогать. Ежели судьба ему помереть, то и так помрет, а нет, и без тебя оклемается.
– Может быть ты, Иван, кончишь темнить? – рассердился я. – Что за манера наводить тень на плетень.
– Охота, так пойдем, – недовольно ответил он, пожимая плечами. – За показ денег не просят.
Мы отправились на конюшню. Трегубовских лошадей содержали в просторных стойлах в отменной чистоте. Мы прошли в закуток, отгороженный от основного помещения перегородкой, вероятно, подсобное помещение для конюхов.
Там, укрытый овчиной, лежал давешний страдалец. Иван достал ему чистое белье, вымыл и переодел, и тот выглядел не так страховидно, как вчера. Несмотря на то, что он был невероятно слаб от голода, выглядел он сильным, волевым человеком, больше привыкшим командовать, чем повиноваться.
Выражение лица у этого человека было не крестьянское. Его запавшие глаза горели лихорадочным блеском. Иван вчера хорошо над ним потрудился: не только отмыл в бане многомесячную грязь, но и подстриг по крестьянской моде ему бороду и волосы на голове. Освобожденный узник был не просто худ, он был бестелесен.
– Здравствуйте, – поздоровался я.
Человек пронзительно поглядел мне в глаза, сглотнул слюну так, что дернулся ком в его худом горле и кивнул головой.
– Ты чем его кормил? – спросил я Ивана, упрекая себя, что вчера же не занялся освобожденным узником.
– Дворовым толокно давали, и мы с ними ели.
– Ему нужно вареное мясо и зелень. Сходи и от моего имени потребуй на кухне. Только давай совсем понемногу, а то у него будет заворот кишок. И попроси бульона, то есть мясного взвара.
Ничем большим этому человеку я пока помочь не мог. Меня самого впору было класть рядом с ним и отпаивать бульоном.
– Поди, не дадут мясо-то, – сказал он. – Я вчера просил у стряпух, не дали.
– Найди главного повара и скажи ему, если все не устроит как надо, то я ему голову оторву. И будь жестче. Они здесь совсем обнаглели со своим Нарциссом, страха не знают!
Иван усмехнулся и пошел на кухню добывать еду, а мы с Алей вернулись в свои апартаменты.
В спальне я разделся и осмотрел больное плечо. Приложился я к земле прилично: содрал кожу, исцарапался, но ничего опасного для жизни не повредил.
Только теперь, когда мы с Алей остались одни, я увидел, что ее бьет нервная дрожь. После тихой, бедной событиями сельской жизни, она оказалась в центре событий самого странного толка. Я уговорил ее прилечь и занялся самой древней терапией: успокаивать нежными словами и поцелуями. Аля попыталась всплакнуть, несколько раз всхлипнула, потом успокоилась и уснула, уткнувшись мне носом в грудь.
В надежде, что на сегодня приключения закончились, я и сам вознамерился вздремнуть. После наших любовных ночных бдений у меня был хронический недосып.
Судьба была к нам благосклонна, и до полудня больше ничего необычного в имении не произошло.
К обеду в имение явился сам становой пристав – главный полицейский начальник уезда. Оказалось, что мы с ним знакомы, встречались на пьянке у титулярного советника Киселева. Потому теперь раскланялись как старые знакомые. Звали его Павлом Ивановичем Чириковым.
– Не родственник ли вы Павла Ивановича Чичикова? – не удержался я от непонятной ему шутки.
Пристав надолго задумался, перебирая в уме родственников и знакомых. Потом сказал:
– Не припомню. Возможно, из дальней родни. Он в каком чине состоять изволит?
– Действительный тайный советник, – пошутил я. – Великий человек!
– В таких чинах всяк человек велик, – кратко и емко оценил большой чин становой.
Однако, сам здешний Павел Иванович похож был скорее не на легендарного гоголевского Чичикова, а на секретаря сельского райкома партии застойных времен: внушителен телом, мордат и положительно-серьезен.