– Ты полагаешь, ее нынешнее состояние было предопределено с самого начала? – спрашивает женщина. – По-твоему, своей жизнью она заслужила то, что с ней случилось?
– А ты как думаешь?
– Это был несчастный случай. Ни больше, ни меньше. Такое может произойти с каждым из нас.
– Только вот с такими, как ты, что-то не происходит, а? Вы порхаете по жизни, а остальные ковыляют, пачкаясь в вашем дерьме.
Грозовая туча уже давно собирается в ее глазах, только мне плевать. Что она мне сделает? Убьет? Я там уже побывала. Черт возьми, я уже все худшее перепробовала. Нечем ей меня напугать.
Вот мы и стоим, играем в гляделки, и, пожалуй, в ее глазах за яростью прячется капелька грусти обо мне, но это не помешает ей обойтись со мной так, как стоящие наверху всегда обходятся с копающимися в грязи.
– Я не могу забрать обратно подаренный мною свет, – говорит она, – но Анимандег не единственный, кто умеет закрывать двери.
– Кто-кто?
Она шагает ко мне и, прежде чем я успеваю попятиться, складывает пальцы «козой». Знак дьявола или что-то в этом роде. Только когда она тычет этими двумя пальцами мне в лоб, в голове у меня что-то щелкает вроде электрического разряда. Я отталкиваю ее руку, выхватываю выкидушку и нажимаю кнопку. Щелкнув, выскакивает лезвие.
– Тронь еще, – предупреждаю я, – и останешься без руки.
Но она не двигается, только буравит меня своими темными глазищами.
– Теперь, когда ты покинешь страну снов, – говорит она мне, – возврата уже не будет.
– А я, может, и не собираюсь ее покидать.
– Может быть, – соглашается она. – Но если ты захочешь остаться, лучше постарайся помириться со всеми, кого обидела.
– Если у кого и был на меня зуб, так все они уже покойники.
Хотя, надо думать, здесь смерть не совсем то же самое, что в мире, откуда я пришла. Иначе я здесь не стояла бы, верно? Правда…
– Да, – говорит она, – они мертвы. Но у них есть родичи. И друзья – знаешь, такие люди, как у твоей сестры, над которыми ты смеешься.
– Эй, матрона, я знаю, что такое друзья.
Но она только качает головой и исчезает. Шаг в сторону – и ее нет. Черт ее знает, куда подевалась. Я обшариваю место, где она стояла, заглядываю под каждый корень, но ее нет. Ни следа. А как мне отсюда выбраться, неизвестно.
– Провались ты! – ору я, и мне плевать, слышит она меня или нет.
Стою одна под этими проклятыми чудовищными деревьями и ору, пока не осознаю, что уже не стою, а лежу на спине с закрытыми глазами. Пытаюсь еще раз выкрикнуть: «Провались!» – но получается только слабый шепот.
Открываю глаза и узнаю место. Тот самый узкий овраг, где я оставила сестру. Где умерла Рози.
Я осторожно приподнимаюсь и вижу сестру, а рядом с ней маленького нелепого паренька, вроде как помесь продвинутого хакера и «шестерки», какие снуют на базарах. Оба, похоже, занимались тем, что складывали в кучу здоровенные булыжники, но сейчас бросили работу и уставились на меня. Паренек вроде бы с любопытством. А сестрица выглядит одновременно счастливой и перепуганной, и, надо думать, и то и другое из-за меня.
– Рэйлин, – шепчет она.
Я встаю. Вроде бы меня должно шатать, но ничего подобного. Я чувствую себя точь-в-точь прежней, если не считать, что успела умереть и вернуться, а Рози так и осталась мертвой.
В овраге никого, кроме них двоих и меня.
– Где она? – спрашиваю я. – Что вы сделали с Рози?
– Мы… насыпали над ней курган, – говорит моя сестра.
– Курган?
И тут до меня доходит. Эта груда булыжников, с которой они возились, – под ними Рози. На меня накатывает волна чистой горечи, я отшвыриваю ее обратно, держусь. Так же, как после смерти Гектора, так же, как в тюрьме. Никому нельзя показывать своей слабости.
Но чтоб ее…
– Мы… мы хотели почтить ее… – бормочет моя сестра и выглядит при этом не слишком уверенной в себе. – Чтоб никто не потревожил ее тела.
Пелена красной ярости, которую она каждый раз вызывает во мне, застилает глаза и тут же рвется. Исчезает, оставив на память о себе легкое головокружение. Какой бы дрянной ни была моя жизнь, не сестру надо в этом винить. Наверно, я всегда это понимала, только признавать не хотела.
– Хорошо сделали, – говорю я им.
Хотела бы я знать, куда девать руки. Помявшись, запихиваю их в карманы. Джиллиан Мэй поворачивается к типу, стоящему рядом с ней, и что-то тихо говорит ему. Мне не слышно, но догадаться нетрудно, поскольку этот малый кивает и, бросив на меня еще один любопытный взгляд, скрывается в лесу. Надо думать, она решила наедине закончить разговор, прерванный выстрелом, чтоб никого между нами не было.
Я смотрю на кучу камней, которая погребла под собой Рози.
Только она, я и призрак Рози.
Ладно. Переживу. Все, что угодно, лишь бы перестать думать, что, может быть, все-таки я сама, черт меня побери, виновата в том, как для меня все сложилось. В голове у меня хватает горестей и обид, но впервые мне не мешает думать торчащий там обвиняющий перст, который указывает на кого-то другого.
Я подхожу туда, где она меня ждет, и разглядываю ее. На ней, как и на мне, возраст не оставил заметного следа. Черт побери, ей больше двадцати и не дашь.
Я усаживаюсь на большой, вросший в землю камень, с которого мне виден весь овраг, что вьется между холмами, теряясь среди скал и зарослей кедровника, а груду камней, наваленных над моей бедной Рози, оставляю за спиной. Джиллиан Мэй, поколебавшись, подходит и садится рядом.
– У тебя на удивление цветущий вид для калеки, – говорю я ей.
– Это же я так представляю себя во сне, – объясняет она, – а мое тело Джо унес обратно в больницу.
– Джо – это один из тех собакоголовых ребят?
Она кивает.
Воцаряется тишина, заполняющая все пространство между нами. Пожалуй, ни она, ни я не знаем, с чего начать. Я потихоньку пытаюсь подобраться окружным путем к главному, о чем хочу спросить.
– Как же ты ни разу не нарисовала этих парней?
Она удивленно взглядывает на меня и пожимает плечами:
– Не знаю. Просто в голову не приходило.
– Они ведь очень даже чудные – как раз по тебе.
– Это старые духи, – поясняет она, – кроме Джо. Он моложе других, хотя все равно гораздо старше нас с тобой. А чуть ли не все остальные живут с самого начала – с тех пор, как Ворон создал мир.
– И ты на это купилась?
– На что?
– Что кто-то там создал мир. Господь, Ворон…, как его ни назови. – Я вспоминаю луноликую мамашу с бездонными глазищами и добавляю: – Или ее.
Джиллиан Мэй снова пожимает плечами.
– У мира длинная и запутанная история, – говорит она, – но где-то она должна была начаться?
– Надо думать… – Я перевожу дыхание. – Слушай, я хочу извиниться за те твои картины.
Сердце успевает сделать пару ударов, пока тянется молчание, потом она отзывается:
– Зачем ты это сделала?
Теперь моя очередь подбирать слова.
– Наверно, я здорово тебя ненавидела, – говорю я, – а в тех картинах как раз и сошлось все, что я про тебя не хотела вспоминать. Знаешь, как мы были маленькими и жили дружно и все такое. До того, как ты смылась. Увидела твои картины, и тут все всплыло.
Вижу, как она с трудом проглатывает комок в горле.
– Ты и сейчас меня ненавидишь? – спрашивает.
– Сама не пойму, – говорю я, для разнообразия не кривя душой. – Последнее время я мало что понимаю.
– Это ощущение мне знакомо, – отзывается она.
Чем удивляет меня. Понятно, ей здорово досталось – попала под машину, калека и все такое, – но я всегда относила ее к тем, которые точно знают, кто они есть, какое у них место в мире и что им делать со своей жизнью.
– Расскажи, что с тобой было, – неожиданно для себя прошу я, – после того как ты слиняла в тот раз и больше мы тебя не видели.
И я слушаю историю маленькой девочки, убегавшей из дому, мотавшейся между опекунами и колониями, вечно пытавшейся вырваться на свободу – куда угодно, – пока ей это не удалось. Только оттого, что ее не поймали, ей лучше не стало. Вместо того чтобы терпеть издевательства опекунов и побои других ребятишек в колонии, она ночевала на улице и подбирала объедки в мусорных бачках. А потом умудрилась влюбиться в парня, который выгнал ее на панель, как только кончились деньги на жратву и на дурь.