Несчастный случай. Господи, до сих пор не могу о нем думать, и не потому, что не желаю признавать происшедшего. Просто… больно вспоминать. Все во мне сжимается; воспоминание такое яркое, будто это прямо сейчас происходит. Совсем не блекнет. Если на то пошло, даже становится ярче. С каждым разом действует все сильнее.
Слепящий свет, приковавший меня к месту. Мгновение, когда я понимаю, что железное чудовище сейчас сомнет меня.
Врывающийся в уши рев – пласты грохота, которые наваливаются друг на друга и смешиваются в оглушительную какофонию.
И хуже всего – удар. Влажный удар, когда машина врезалась в мое тело. Треск костей за миг до того, как меня подбросило в воздух. И боль, такая боль, какой и вообразить нельзя, если вы сами через это не прошли.
В момент удара у меня перед глазами не промелькнула вся жизнь. Наоборот, мозг словно замкнуло накоротко. Все воспоминания, составлявшие меня, будто рассыпались, как на скринсейвере в компьютере Кристи, где картинка разлетается на угловатые кусочки, только у меня получились сотни тысяч картинок из моей жизни, перемешанные как попало.
А потом был миг, когда все это исчезло. Когда я стояла над собой и видела свое неестественно распластанное тело и лужу крови, натекающей под ним. А может, и не стояла. Может, я выдумала это воспоминание, чтобы освободиться от боли. Потому что, подняв глаза от Сломанной Девочки, которой стала, я увидела Цинка, уличного мальчонку, который жил одно время в пустующей квартире вместе с моими знакомыми – Люцием и Урсулой, уличными артистами. И Цинк стоял посреди улицы, разглядывая меня, хотя я прекрасно знала, что он умер в 1989 году. И он говорил со мной, только я не понимала слов, хотя видела, как двигаются его губы, и по губам угадывала свое имя.
Я чувствовала, что он зовет меня к себе. Что он ждет меня. Но я не могла. Я хотела с ним пойти, но только время в тот миг вдруг застыло и приковало меня к месту.
Потом он покачал головой и стал отходить. Я смотрела, как он дошел до угла. В том квартале фонари не горели, но поперечная улица освещалась ярко. Один раз Цинк обернулся: маленький темный силуэт на фоне сияния. Потом снова отвернулся и шагнул в свет. И вот что самое странное: когда он шагнул в свет, из всех переулков с обеих сторон квартала выкатились велосипеды – выкатились из темноты, крывшейся в переулках, и провожали его, тоже исчезая в этом свете.
Я смотрела им вслед с чувством огромной потери. Это чувство разрасталось во мне, а потом я оглянулась и рухнула обратно в свое тело…
Следующее отчетливое воспоминание о Мире Как Он Есть – в противоположность стране снов, где я бродила, пока лежала в коме, – я просыпаюсь в палате реанимации и надо мной склоняется лицо Софи.
Все это не так уж странно, учитывая полученную мной травму, а вот другие, маленькие провалы пугают меня сильнее. Понимаете, мало того, что мой разум должен проложить в мозгу новые каналы связи, так еще приходится обходить эти маленькие черные дыры.
Я не сразу обратила на них внимание. В те первые дни я незаметно переходила от забытья к бодрствованию. Была такой слабой, что могла заснуть посреди разговора с посетителем. Где уж тут что-то заметить.
Но теперь, в реабилитации, я лучше осознаю, что происходит. Понятно, я все еще разбита, и приходится учиться жить с болью и беспомощностью. Это надолго, так что надо привыкать. Но теперь я уже не забываюсь каждые несколько секунд, так что черные дыры, терявшиеся в неразберихе снов и обмороков, стали заметнее.
Они не похожи на те ящички, в которые я научилась запихивать плохие воспоминания времен детства и уличной жизни. Ящички скрывают воспоминания, но я всегда знаю, что в них лежит. И я могу их открыть, если захочу. Если нападет припадок мазохизма. Или если это будет нужно, чтобы помочь кому-то. А эти дыры – просто дыры. Там ничего нет, ничего не прячется, нечего открывать. Из моей памяти вырезаны кусочки, и мне их не вернуть.
Я никому в этом не признаюсь и не могу объяснить почему. Разве только из-за того, что мое беспомощное тело постоянно ворочают и осматривают, и мне не хочется, чтобы лезли еще и в голову. Меня уже столько осматривали в больнице: нейрохирург, просто хирург, физиотерапевт, специалист по трудотерапии, по респираторной терапии, по рекреационной терапии… И у каждого свои рецепты и методики.
И здесь почти то же самое: сиделки, сестры, терапевты, консультанты, психологи, священник, интересующийся, не скучно ли мне… Непрерывно кто-то меня осматривает, переворачивает среди ночи, дает таблетки, спрашивает, как дела.
Не подумайте, что я не благодарна за помощь. Мне хочется отсюда выйти, а самой не справиться. Просто давайте сначала наладим тело, а потом уж займемся головой. Думаю, я проживу и без логики, и без математики, и, может быть, даже с черными дырами в голове, лишь бы врачи не копались в содержимом моих мозгов так же дотошно, как разбираются с телом.
Но Джо сказал, что прежде всего надо навести порядок у меня внутри, а потом уже браться за починку Сломанной Девочки, так что я теперь в полной растерянности. И без того было трудно решить, как справиться с детскими травмами тридцатилетней давности. Если, заперев их в коробочки, я ничего не добьюсь, то уж не знаю, что и делать. А теперь еще это…
Остается, пожалуй, только надеяться, что Джо найдет способ меня вытащить.
Джо
Манидо-аки, 1999
Потребовалось время, чтобы разыскать манидо-тевин Кода – ту красную скалистую гору, где живет его сердце. Тут мало растительности: только нижние каньоны и северные склоны поросли горным можжевельником и кедровником, а южные – елями и гибкими желтыми соснами. Пожалуй, эта высокая одинокая вершина могла бы кое-что рассказать о пустоте в жизни Коди, вернее, о пустоте, царившей там до тех пор, пока ее не заполнила, если верить Джеку Вертопраху, сестричка-ворона.
Я попытался вообразить, как это могло случиться: как-никак, Коди есть Коди – сплошные желчь и уксус, – а потом решил, что это не важно. Главное, что они со своей дамой из врановых – друзья и любовники и живут не только друг с другом, но и друг для друга. Понятия не имею, как им это удается, но что удается – знаю. Потому что они здесь не живут. По правде сказать, я никого не вижу. Ни птиц, ни даже грифа-индейки. Глядя с опушки леса на голую вершину, я угадываю, что Коди давно здесь не было. Все выглядит заброшенным. Оно и понятно: долгое одиночество Коди утонуло в его новообретенном счастье, и ему теперь ни к чему прятаться здесь. Пустынные склоны больше не отражают состояния его сердца.
Я задумываюсь, обзаведется ли Коди новым манидо-тевин или старый понемногу изменится, приспособившись к переменам в его жизни. Никаких твердых и жестких правил тут нет. Таков уж наш мир духов. Твердых и жестких законов здесь не бывает. Стоит вам решить, будто вы уже все поняли и разобрались, как оно действует, тут же оно и изменится. Потому-то некоторые и называют эти края Изменчивой страной.
Я покидаю опушку и начинаю подниматься по склону, огибая сосны и заросли сухой травы. Пересекаю осыпь и вхожу в устье каньона. Склон здесь круче, но, покрутившись немного, я натыкаюсь на серпантин, который выводит меня к вершине.
Она не такая плоская, как казалось снизу. Куда ни глянь – груды каменных обломков, иные величиной с легковой автомобиль. Растет здесь и несколько сосенок с колючими шишками: корявых, прижавшихся к земле, что есть мочи вцепившихся в скудную почву в расщелинах скалы. В Неваде и Калифорнии я видел деревья этой породы, которым было по четыре тысячи лет, но мягкое пение здешних говорит мне, что они еще старше.