То, что мне уже не восемь лет, ничего не значит. И ничего не значит, что дом пуст. Умом я все это сознаю, но не сердцем.
Не заглядывая внутрь, я обхожу вокруг дома. Когда-то, до нас, хозяева любили его. Я это знаю, потому что девочкой находила во дворе фрагменты цветочных клумб и сада. Я ухаживала за ними как могла, а теперь от них вовсе ничего не осталось. Хилые листики тюльпанов торчат из травы, а над ними – серые прутья цветочных стеблей, которые никто не срезал в мае, когда они отцвели. Еще прозябают несколько самых стойких многолетников, но и они явно проигрывают сражение с бурьяном. Ирисы и лилии, пара кустиков лаванды. И еще розовый куст, посаженный у самого крыльца. Он уже в моем детстве одичал и цвел мелкими цветами, а теперь непроходимой колючей стеной закрывает крыльцо и стену дома. Заросли, преграждающие вход в царство спящей красавицы. Еще немного – и они поглотят дом целиком.
Я перевожу взгляд на дом Маргарет Суини, стоящий по другую сторону Старой фермерской дороги. Маргарет Суини всегда ненавидела наше семейство. Думаю, за то, что мы были самыми яркими представителями «белой швали», заполонившей дома, принадлежавшие когда-то фермерам. И ее владения были первоначально крестьянской усадьбой, хотя теперь домик так же обветшал, как все халупы в Козлином Раю. Только при всей его ветхости с первого взгляда видно, что о нем кто-то любовно заботится. Чистенький дворик, подстриженный газон, клумбы прополоты и полны ярких цветов. Домик давно не крашен, нуждается в ремонте, зато окна вымыты до блеска, а за прозрачными стеклами виднеются кружевные занавесочки. И никакого железного лома у крыльца.
Нетрудно понять ее враждебность, когда видишь, сколько трудов она вкладывает в свой дом. Наверное, я всегда это понимала.
Ее муж умер, работая в поле. Она билась, в одиночку поднимая семью, но землю пришлось продать, чтобы сохранить хотя бы дом. Дети, подрастая, тут же разъезжались. Каково было ей потерять и семью и хозяйство и смотреть, как все это захватывает трейлерное отребье и им подобные?
Мне не хочется с ней разговаривать. Не хочется смотреть ей в глаза, когда она поймет, кто я такая. От этого прошлое подступит еще ближе. Больше всего я боюсь сейчас почувствовать, что я не изменилась, что я навсегда останусь девчонкой, совращенной собственным братом, которую никто не любил, кроме маленькой сестренки, да и ту она бросила.
Тем не менее придется обратиться к ней. В других домах с нами вовсе не станут разговаривать, а то и вздумают позабавиться на тот же лад, что парни из грузовичка.
– Спрошу миссис Суини, не знает ли она, куда они все подевались, – говорю я Джорди. – Она живет как раз напротив.
– Судя по голосу, ты не слишком счастлива с ней побеседовать.
В ту минуту я даже не знаю, что значит «счастлива». Мне кажется, что в последний раз я была счастлива, когда в последний раз укололась, но я знаю, что это неправда. Наркотик не дает счастья – просто временное забвение. Оно кажется счастьем только потому, что боль внутри ненадолго отступает.
– Она всегда нас всех недолюбливала, – говорю я.
– И у нас были такие соседи.
– У вас, наверное, были просто злыдни. А миссис Суини – удивительная женщина. Дурными соседями были мы.
– Имя у нее ирландское, – размышляет Джорди. – Может, смягчится, если сыграть ей пару песенок?
Я пытаюсь вспомнить, замечала ли когда-нибудь, что доставляло миссис Суини удовольствие.
– Я тебе кивну, если решу, что можно, – говорю я ему.
Мы перебираемся через грязную улицу, и я чувствую, как с плеч у меня спадает груз и дышать становится легче. Предстоящая встреча с миссис Суини меня по-прежнему не радует, но, несмотря на это, я испытываю облегчение оттого, что старый дом остался позади. Поднявшись на крыльцо, я снова начинаю трусить, но Джорди на полшага обгоняет меня и звонит в звонок. За дверью слышатся шаги, и я перестаю дышать. Но миссис Суини уже открывает дверь – выглядит старше, чем мне помнится, но она ведь и в самом деле старше. Больше десяти лет прошло с тех пор, как я сбежала из последнего приюта, а здесь не бывала еще дольше.
У нее сильное крестьянское лицо – что называется, характерное. Кожа туго обтягивает скулы, седые волосы собраны в свободный узел, темные глаза, обращенные на нас, не скрывают подозрительности. Ее предки поколениями возделывали эти каменистые склоны, ее сердце выдержало все удары и горести и продолжает биться.
До сих пор я никогда об этом не думала, но, может быть, мысль о ней поддерживала меня, хотя бы подсознательно, когда я выкарабкивалась на свет после своих темных лет. Она, какая бы тьма ни окружала ее, никогда не сдавалась.
Старуха выходит на крыльцо и безмолвно, строго разглядывает нас. Все заготовленные слова замирают у меня на губах. Джорди косится на меня и ослепительно улыбается хозяйке.
– Простите, что потревожили вас, мэм, – произносит он, – мы просто подумали, не сможете ли вы рассказать нам что-нибудь о семье, жившей через дорогу.
– С какой стати? – спрашивает она. – Вы им родственники?
Джорди молчит, и я наконец выдавливаю из себя слова.
– Я родственница, – говорю я.
И зарабатываю новый пронзительный взгляд. Она долгое мгновение изучает меня и наконец кивает. Взгляд у нее чуть смягчается.
– Куперовская кровь в тебе сказывается, – говорит она. – Ты, должно быть, старшая девочка – Джиллиан Мэй.
Я киваю.
– Помнится, ты, по крайней мере, старалась держать дом в чистоте, покуда у тебя не хватило ума сбежать.
Я удивлена. В ее голосе, кажется, проскальзывает уважение ко мне.
– Так что заставило тебя вернуться в этот несчастный дом? – добавляет она.
– Я ищу младшую сестру.
– Не скоро же ты спохватилась…
При этих словах я готова сломаться, но, проглотив комок в горле, говорю:
– Знаю, но я сама жила кое-как и… просто в последнее время я ее часто вспоминаю.
Она минуту обдумывает мои слова, потом переводит взгляд на Джорди.
– Твой парень?
Мог бы им быть, думаю я, только прошлой ночью между нами возникла другая близость, и, по-моему, одно исключает другое. А может, и нет, но говорить об этом еще рано.
– Мой друг, – отвечаю я и представляю ей Джорди. – Так что с моей сестрой?..
– Вы, похоже, устали, – говорит она. – Оба. Заходите, выпейте чаю со льдом, и побеседуем.
Откинув сетку на двери, она приглашает нас в дом.
Для женщины, которая так отгородилась от никудышных соседей, как это сделала миссис Суини, она поразительно много знает о нашей семейной жизни. Сидя в кухне со стаканами чая со льдом и бутербродами с сыром, которые она нам приготовила, мы выслушиваем всю печальную историю моей семьи – вплоть до того времени, когда оставил дом последний из ее членов.
Странное дело, покидая свой дом, мы ожидаем, что, пока нас нет, вся жизнь в нем останавливается. Не то чтобы мы так думали всерьез, но эта идея сидит где-то в подсознании. По крайней мере, в моем. Но для тех, кого ты оставил позади, жизнь продолжается так же, как и для тебя, и только когда ты вернешься, тебя ошарашивает: все переменилось.
Уже пустой дом кое-что рассказал мне о переменах, но до конца я осознала их, только услышав рассказ миссис Суини. Я слушала ее, все глубже погружаясь в какое-то бесчувствие.
Рассказ об аресте братьев – оказывается, Дэл был не единственным гнилым яблочком в нашей семье. Просто он был самым горьким плодом в нашем заглохшем садике.
Рэйлин оставила дом, только она, в отличие от меня, дотерпела до окончания школы. Никто не знал, куда она подевалась, – знали только, что уехала с Рози Миллер.
– Я слышала, они снимали комнату в Стоксвиле, – отвечает миссис Суини на мои расспросы, – но не долго. Эти девочки всегда рвались наверх. Позже они переехали в приличную часть Тисона, но чем зарабатывали на жизнь – представления не имею. Возможно, последовали твоему примеру и перебрались подальше. Ничуть не удивлюсь, если они в конце концов объявятся на одном из побережий – в Нью-Йорке или в Голливуде. У них всегда были этакие звезды в глазах – по крайней мере, у Рози Миллер. Чего хотела или о чем думала твоя сестра, трудно сказать.