Ветви здесь уже не такие толстые, зато листва стала гуще, и нам ничего не видно вокруг – только само дерево: ствол, ветви да густая зелень кроны.
– С ним нельзя дружить, – опять говорит Тоби.
– Пожалуй, я в этом убедилась. Не знаешь, отчего это он такой злой?
Тоби пожимает плечами:
– Таким он был создан. Все Эдар появляются на свет, какими их вообразили. Такими и остаются, хотя, если им не лень постараться, можно кое-что в себе перепридумать. Это в том случае, если сочинитель забросил твою историю и ничего больше не меняет сам.
– А это часто случается?
– Даже слишком. Ужас – просыпаешься утром и чувствуешь себя совсем другим, да еще понимаешь: это оттого, что тот, кем ты был, надоел твоему создателю.
Я бросаю на него вопросительный взгляд. Не хочется мне его выспрашивать, но ненасытное любопытство всегда числилось среди моих недостатков.
– И с тобой такое случалось?
Он кивает.
– Не раз, – говорит он, не скрывая горечи. – В одной истории я проказливый эльф. В другой – мудрый дух леса. Еще в одной – похотлив, как сатир.
«Так вот почему он так переменчив», – думаю я, но от комментариев воздерживаюсь. Не стоит заводить его еще больше. Я ограничиваюсь сочувственным хмыканьем.
– Они совсем о нас не думают, – продолжает Тоби, – никто из них. Им все равно, что мы сами не знаем, кто мы есть. Для них мы просто забава, и ничего больше.
– Может, они и не догадываются…
– Может, и не догадываются, – обрывает он, – да нам от того не легче.
Чтобы замять разговор, мы снова начинаем подниматься.
Не знаю, насколько мы продвинулись, но лезем вверх уже несколько часов. Какой же высоты это дерево? Мы словно парочка Джеков, карабкающихся по бобовому стеблю. Может, наверху и нет никаких волшебных прутиков и мы окажемся в каком-то другом мире, а если они и существуют, то заперты в сундуке великана, обвязанном цепями и заговоренном от взлома.
Я устраиваюсь на ветке, привалившись к стволу.
– Уильям Кемпер… это…
– Хозяин гостиницы. Знаю.
– Он сказал, Гремучка так себя ведет, чтобы люди его запомнили. Чтобы не истаять.
Тоби усмехается:
– Ну, такое и вправду не забывается. Знаешь, из нашей сказки только мы двое и остались.
– Вы из одной истории?
Он кивает:
– Только он всегда был злодеем.
– А ты – героем?
Моя догадка его смешит:
– Только не я. Я – второстепенный персонаж.
– А героем кто был?
Он грустно взглядывает на меня:
– Уже не помню.
«Это как мои черные дыры, – думается мне. – И даже хуже. Потому что он знает, что когда-то знал, а для меня они – просто провалы в памяти. Я не знаю, что в них затерялось».
– Ну, как видно, ты тоже не из тех, кто забывается, – говорю я.
– Пожалуй. Только я теперь ничей, и от этого особенно грустно.
Я качаю головой:
– Это как раз нормально. Большинство людей – ничьи. Каждый показывает миру множество разных лиц. Бывает, двое рассказывают друг другу о ком-то и даже не догадываются, что говорят об одном человеке.
– Но сами они знают, кто они есть, верно?
– Пожалуй. Хотя я не так уж уверена. Вряд ли я сама знаю, кто я есть.
Тоби озабоченно смотрит на меня:
– По-моему, это тоже грустно.
– Наверное, если задуматься.
– Тогда давай не задумываться!
Я смотрю на его усмехающуюся рожицу, где не осталось и следа серьезности, и медленно киваю. Но из головы у меня не идет, что ему гораздо хуже, чем мне, и веселиться не хочется. Чтобы встряхнуться, я снова карабкаюсь вверх, пытаясь физическим движением выгнать из головы все брякающие в ней мысли. Зато на их месте остается мысль о Сломанной Девочке, которая и того не может. Сестры в реабилитации вечно стараются меня успокоить. Не дают взвинтить себя до такой степени, когда упражнения становятся необходимостью.
Чтобы отделаться и от этой мысли, я задаю такой яростный темп, что Тоби просит его подождать.
– Куда ты так торопишься? – спрашивает он, чуточку отдышавшись.
Я тоже запыхалась, но останавливаться не собираюсь.
– Никуда не тороплюсь, – объясняю ему, – просто стараюсь ни о чем не думать. Если все время смотришь, куда поставить ногу да где зацепиться, ни на что другое в голове места не остается.
Он сочувственно смотрит на меня:
– Думай не думай, оно все равно никуда не денется.
То самое говорила и вызванная тогда Джо целительница, осеняет меня. Та, которая сказала, что меня не исцелишь снаружи, пока я не залечу как следует то, что внутри. Весь этот груз, который я волочу из детства. Сломанную Девочку никак не склеить, потому что я не отделалась от этого груза. Но как мне от него отделаться, если некуда его девать?
– И что же делать? – спрашиваю я, гадая, кто сказал последние слова: озорной Пак, мудрый лесной дух или сатир?
Но в ответ я слышу только:
– Не знаю. Если б знать…
Передохнув, мы двигаемся дальше, но теперь я пропускаю Тоби вперед, чтобы он задавал темп. Ветки здесь уже не толще, чем у обыкновенного дерева, и заросли лиан вокруг ствола помогают карабкаться. Не знаю, что мы будем делать, когда они кончатся, но пока, сколько видит глаз, им конца нет.
И дереву тоже.
Мне уже целую вечность не попадаются на глаза зверушки, а птицы здесь дивные, совсем незнакомые. Думаю, нигде больше такие не водятся. Зеленые, пурпурные, алые. Со звериными головками. С мордочками лис, ящериц и кротов. Бывает, и с человеческими лицами. Чаще – с забавным сочетанием звериных и человеческих черт.
Следующую остановку приходится устраивать в узких развилках ветвей. В одной, повыше, Тоби, в другой я.
– Как ты думаешь, далеко еще? – спрашиваю.
Он качает головой. Знает не больше моего и тоже устал.
Я стараюсь не задумываться, что мы будем делать, если задолго до вершины ветки станут слишком тонкими, чтобы нас выдержать.
– Никто не говорил, что это возможно, – бормочет Тоби, и я догадываюсь, что он думает о том же.
– Но мы не сдадимся.
Сама не знаю, спрашиваю я или утверждаю, однако Тоби мне отвечает.
– Мне сдаваться нельзя, – говорит он, – я. так высоко еще ни разу не забирался.
Я удивляюсь. Правда, пришлось основательно потрудиться, и еще неизвестно, что будет дальше, но пока, на мой взгляд, мы ничего невозможного не совершили.
– Почему? – спрашиваю я.
Он со своего насеста смотрит на меня сверху вниз.
– Сколько раз пробовал – никак было не пролезть. То лианы начинали рваться, то их вообще не было, а ствол гладкий, и уцепиться не за что. Или, наоборот, впереди такая чаща, что не протиснуться. А пару раз птицы нападали – кружатся вокруг, как ласточки, и царапают клювами и коготками.
– Странно, почему в этот раз не так?
Он смеется:
– Из-за тебя – отчего же еще? Дерево и его стражи увидели свет, который ты в себе несешь, и пропускают нас. По крайней мере, пока пропускали.
Опять этот свет. Никогда не понимала, что имеет в виду Джо, хотя, когда он говорит, что и Софи тоже светится, я что-то действительно вижу. Какую-то ауру или сияние иного мира она на самом деле излучает – так по-настоящему здоровые люди лучатся здоровьем. Я приписывала это ее волшебной крови. Но вот я? Сколько раз смотрелась в зеркало – ничего, кроме себя, не видела. Ни света, ни сияния, ни мерцания.
– Ну, хоть на что-то оно сгодилось, – говорю я.
Тоби бросает на меня странный взгляд. По-моему, он хочет что-то сказать, но, передумав, просто расправляет плечи и предлагает двигаться дальше.
– Веди, – говорю я ему, и мы лезем дальше. Не скажу точно, сколько проходит времени, и как далеко мы продвинулись, тоже не знаю, потому что занята только тем, чтобы переставлять руки и ноги, дюйм за дюймом подтягиваясь кверху. Поэтому, когда Тоби останавливается, я врезаюсь макушкой ему в корму.
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Смотри… – Он указывает вверх.
Я перехватываю руку и изгибаюсь, заглядывая вверх сбоку от него. Просто не верится, что мы почти у цели, а я и не заметила. Вершина дерева не больше чем в десяти футах над нами. Над ней – небо, такое синее, что глаза слезятся. Но поразительнее всего верхние ветви – совсем тоненькие, конечно. На них тоже трудно смотреть, так сияют они янтарным светом, в котором проскальзывают витые нити золота и бирюзы, вспыхивают рубиновые и изумрудные искры.