– Мешки, погляди, вышиты стежками. Мои мешки, мое зерно. Только возрази мне, Прасковья – душа коровья.
– А откуда у тебя запасы взялись? Люди знают, что было у тебя – все сгорело.
– На исходе Великого поста благодетели принесли снедь.
Все мужики еловские ходили в светлых портах, вытканных женами да матерями, один Никашка щеголял в темных, из сукна, что продавали на рынке купцы. Не по Сеньке шапка – не подобает обычному крестьянину, черной кости, ходить в дорогих портах. Да Никашка сам себе обычаи писал. Темные порты вывели Аксинью на воровской след.
– Аксинья, ты совсем сдурела? Ишь выдумала! Да и что ожидать от тебя, ведьмы. Разум потеряла…
– Прасковья, свое добро я забираю. – Аксинья взяла один мешок и чуть покачнулась.
Второй мешок оказался почти пустым, только на дне перекатывались зернышки.
– Бесстыдница, – бормотала ей в спину Прасковья, но не препятствовала, мешки из рук гостьи вырвать не пыталась.
Обливаясь потом, Аксинья вышла на божий свет, кинула наземь кули с зерном. Прасковья не спешила подниматься, словно решив остаться внизу. Аксинья ждала. Мороз кусал ее лицо и ноги, она куталась в плат. Упорство, бывшее всегда в нраве ее, с годами лишь крепчало, становилось сродни упрямству и ожесточенности. Когда чуяла она за собой правоту, шла через бурелом и бурные ручьи.
Наконец, кряхтя и жмурясь, Прасковья тяжело поднялась, заперла погреб на огромный замок, несколько раз уронила ключ. Аксинья стояла на ее пути и глядела на ту, что считала подругой.
– Не хочешь, чтобы к Якову я пошла – рассказывай.
– Я не знала, вот те крест не знала, – испуганно шептала Прасковья. – Никон то репы принесет, то капусты, то монет. Сказывал, за работу хорошо платят, я верила. Потом узнала, что он с дружками по деревням ходит.
– Он хуже, чем вор. Таким прощения нет, и Божьего суда нет.
– Тише говори. Аксинья, не кричи. Тебе ли судить его? Сколько пережил он с малолетства самого, и голод, и унижения. Всяк будет к лучшему идти, о семье своей заботу нести.
– А ты почему потворствуешь ему?
– Я знать не знала, что он к тебе залез. Запретила бы ему, вот тебе крест, не по-человечьи это, у односельчан своих красть.
– Нет в тебе христианского сострадания, страха, так о брате подумай. Поймают ведь, рано или поздно поймают, – настаивала Аксинья.
– Умный он, не сыщут Никона вовек. Кто ловить-то будет? Сейчас жизнь на лад пойдет, братец дела худые оставит. Ты не расскажешь, Аксинья, Христа ради прошу?
– Смолчу я, в память о прошлом.
– Ты прости брата моего, Аксиньюшка, он по дурости, не со зла.
– Ему прощение мое – что волку капуста. И мстить мне иль дочери моей вздумает – не пощажу, слов худых на след его нашепчу.
– Нет, Аксинья, Никон и не подумает о таком! Настюха рожать будет летом… – Прасковья не стеснялась говорить о важном.
– Пошлешь Павку за мной.
Аксинья молчала всю дорогу до дома, и Нютка, не задавая вопросов, с сосредоточенным видом тащила второй мешок, где зерна осталось дня на два, не боле. Еловчане провожали их внимательными взглядами, но вскоре отворачивались, видно, решив, что добрая подруга помогла Аксинье не помереть с голоду.
– Передохнём, дочка. – Аксинья скинула мешок на влажную землю, повела плечами.
– Никашка наши запасы взял? Он тать?
– Дочка, в такие худые времена всяк может дурное сотворить.
– Мне с Павкой играть теперь запретишь?
– Время покажет, Сусанна.
– А ты с теткой Параскевой дружить не будешь?
– Пошли дальше, любопытница.
Аксинья потратила весь вечер на то, чтобы спрятать зерно заново, в сарае-развалюхе, и все то время, что она рыла полумерзлую землю, твердила вслух:
– Проклятые… проклятые… звери.
Она могла сколько угодно убеждать дочь, что в тяжелые времена люди совершают худые поступки, что делают они подобное, влекомые нуждой, но сама не могла обрести в душе мир, принять и простить, обуздать нехристианскую ненависть. Полночи ей снилось, что все, кого обокрал Никашка, пришли расквитаться с вором. Посиневший, жалкий тать болтался на березе, а Прасковья рыдала рядом, умоляя ослабить веревку.
4. Ложь
Яков перед севом пообещал всем еловским вдовам и безмужним бабам, что окажет им помощь, не обделит землей и снизит подати[23]. Аксинья милости его дивилась, кланялась в пояс. Также благодарили его Фекла, и престарелая Галина, и Агафья, и Катерина. Каждая из них связывала облегчение своей участи с окончанием гибельного времени.
14 марта 1613 года посольство из лучших московских людей прибыло в Ипатьевский монастырь бить челом от всей земли Михаилу Федоровичу, отпрыску боярского рода Романовых. Послы со всем почтением просили юного Михаила, чтобы взошел он на умытый кровью престол, кланялись и матери его, инокине Марфе, просили ее благословения и помощи.