Ничего не болело, не мучило, прошла жажда и нервный зуд, от которого хотелось расцарапать кожу. Но засохшие грязь и кровь остались. Боже мой, сколько смертей я видела? Было ли всё это правдой?
Встала и подошла к зеркалу, пора было взглянуть правде в лицо. Жуткая картина. Я уткнулась в ладони: такой грязной видеть себя никогда ее доводилось.
— Ступай, смой с себя горести.
Обернулась на голос и встретилась с пронзительным взглядом черных, чернее моих, глаз. Кощей. Холоден, статен, отстранен. В подземелье он был куда коммуникабельнее.
— Зачем сюда привез? Ты отпустишь меня домой? Выполнишь желание?
Не ответил! Только жестом показал направление, и я повиновалась. Баня — это кстати.
Натопленное огромное помещение мало напоминало Марьину баньку. Стены были выложены серо-голубой мозаикой, в центре мерцал чистейшей водой овальный бассейн, в котором плавали огромные листья кувшинок, увенчанные желтыми цветочными головками. Почему они не вянут? Жарко же.
Я разделась и, зачерпывая большим ковшом теплую воду из большой бочки, без каких-либо эмоций смотрела, как коричневые потоки стекали с моего тела и устремлялись к углублению с отверстием слива, прикрытого искусно выкованным цветком. Меня никто не торопил, никто не входил, и я плескалась столько, сколько понадобилось мозгу, чтобы считать тело полностью отмытым. Пахучий травяной настой был приготовлен для волос, и я, продираясь пальцами сквозь спутанные пряди, промывала и промывала их, пока не почувствовала шелковое послушание. Ворох грязной одежды остался лежать на полу. Надеть это снова не могла, но где взять чистую, не представляла. Не голой же появляться перед Кощеем! Чтобы как-то оттянуть время, спустилась в бассейн и, расталкивая кувшинки, поплыла вдоль бортиков из черного с серыми прожилками мрамора. Силы должны были покинуть меня после интенсивных водных процедур, но они прибывали, я не чувствовала усталости, наоборот, хотелось двигаться, делать что-то, куда то идти. И очень хотелось есть.
Голод был странным, постепенно оттесняющим все остальные чувства, животным. Если бы пришлось отбирать еду у другого, я бы отобрала, ничуть не устыдясь. Кувшинки сбились в центр бассейна, а я всё никак не могла выти из воды, пока не увидела входящего Кощея. Испанские гранды в пору своего величия могли бы позавидовать этой осанке и гордой посадке головы. Как славно он изрубил Ивана. Как правильно. Как призывно смотрят сейчас его глаза. Медленно поднимаясь по ступенькам, ведущим со дна, я подошла к повелителю и склонила голову:
— Я в твоей воле! — невыносимый восторг разлился по телу, едва большая ладонь легла на плечо. — Делай со мной, что хочешь!
Хотелось, чтобы он сжал крепко, до боли, смял в комок, втиснул в землю, и тогда я бы стала опорой его прекрасным ногам, и ни один враг не смог бы свалить господина, попрать его власть! Если бы в руках был нож, я вспорола бы себе живот, если бы он приказал, умерла бы за него. Обожание нужно было как-то выразить, доказать, и я рухнула на пол, и простерлась ниц перед тем, кого сердце, в невозможности разлюбить, поставило выше жизни.
Кощей не двигался и молчал. Повелителю мало поклонения? Конечно, нужно другое. Я поползла к вороху своей одежды, принялась шарить в грязных тряпках, пытаясь найти хоть что-то, что помогло бы отдать жизнь за господина. Я испытывала настоящее желание отдаться смерти и получить от этого самое большое удовольствие. Руки продолжали перебирать складки, щупать, но внезапно что-то иное начало пробиваться сквозь сладостный морок. Что-то сильное, подобное ростку дерева, пробивающего асфальт. Моя личность возвращалась, а с нею всё, что было пережито. Кощей стоял, не меняя позы, не смотрел. Что я творю! Он же подавляет меня, козёл костяной!
Прямо передо мной высился металлический поставец под большой глубокой чашей с травяным отваром. И еще перед этим негодяем голая на пол падала? Вот дура! Руки ухватили загнутые кнаружи края, и я размахнулась, целясь в голову.
Неуловимым движением мой враг вскинул руку, и чаша треснула в воздухе, осыпаясь мелкими осколками на пол.
— Да что ты о себе возомнил? Я тебе не кукла! Придурок!
Кощей подходил, скользил взглядом по обнажённому телу.
— Не мне над тобою властвовать! Ты владычица и надо мною, и над моим уделом!
По коже прошелестели невидимые прикосновения. Тончайшая рубашка, богато расшитый перламутром и речным жемчугом сарафан, сафьяновые красные сапожки — всё появлялось из ниоткуда, всё было в пору и отторжения не вызывало.
— Домой отпустишь? — я не собиралась продаваться за шмотки, надо будет, голышом убегу.
— Здесь отныне дом твой.
— Ну уж нет! С меня ваших злодеяний хватит! Я хочу спокойной привычной жизни, слышишь? Без всего этого сказочного дерьма!
Кощей протянул руку:
— Со мною править будешь. Женой назову, единой плотью своей.
— Чего? — невозможно было поверить в услышанное. — Не хватало еще с маньяком жить. А ты маньяк, убийца! — и я оттолкнула руку, тянущуюся погладить меня по лицу.
Кощей качнулся от слабого удара и, подняв на меня глаза, полные то ли радости, то ли обожания, скомандовал:
— Ступай по пятам моим!
Стена купальни расступилась — чудеса когда-нибудь здесь кончатся? — и мы вышли на поляну, опоясанную черными мертвыми деревьями.
Прямо посередине стояла конструкция, весьма напоминающая колодец. Последовала еще одна просьба:
— Встань по правую руку.
Я повиновалась, но не успела осмотреться, как перед колодцем появился человек. Он был хорошо, даже дорого одет, но растерян и испуган.
— По болоту бродит, не здесь. — Кощей пристально смотрел на меня. — Позови водицу!
Я не спросила, как, уже откуда-то знала — сложила ладони лодочкой. Из колодца потянулись тонкие прозрачные струйки и слились в лужицу в моих руках.
— Взгляни…
Экран возник мгновенно, погружая меня в чужую жизнь. Уже знакомый мужчина сидел за столом и что-то с улыбкой объяснял старушке, прижимающей к себе целлофановый пакет. Она кивала, но в глазах еще оставалась неуверенность. Но вот прозвучал решающий аргумент, морщинистые руки принялись разворачивать сверток и выкладывать разномастные пачки купюр, перетянутые детскими резинками для волос.
Смена картинки.
Бабушка лежит на диване. На руке манжета от аппарата для измерения давления. Рядом туда-сюда ходит сын. Он громко ругается с кем-то по телефону. Его жена машет руками, и мужчина выходит из комнаты. Бабушка плачет, женщина сообщает цифры давления, качает головой, но потом ободряюще улыбается, протягивает стакан с водой, гладит по щеке, утешая. Бабушка кивает, а потом отворачивается к стенке. Жена сына встает и тихонько выходит. В глазах ее боль и сожаление, в коридоре она утыкается мужу в грудь, тот гладит ее по спине, обещая и грозя карой мошеннику. Бабушка делает последний вздох и замирает навечно.
Мужчина мечется по поляне, не понимая, как оказался на ней.
— Есть ли зло за ним?
— Есть.
— Ответит ли?
— Ответит.
— Смерти повинен?
— Погоди! — я снова смотрю на экран, где тот же мужчина сидит в больничном коридоре. За несколькими стенами от него бьется маленькое сердечко. Оно цепляется за жизнь, борется, и молодой хирург, стоящий на ногах третий час, осторожно выдыхает.
— Нельзя смерти! — вода в руках мутнеет, но всё ещё прозрачна. — Ты что делаешь?! Я не могу, не имею права!
— Смерти!
— Нет! Пусть искупит. Или… Нельзя смерти. Зачем ты заставляешь меня решать? Это жестоко!
— Ответ держи!
— Хорошо! Пусть остается, пусть искупает вину. Боже! — тяжелая ноша ложится на душу. — Ты не отпустишь? Я не вернусь?
— Нет. Тебе судьбы вершить людские. Хочешь, в чертогах моих оставайся, хочешь — в избу Яги перебирайся. Воля твоя. Но отсюда нет тебе пути-дороги. Сына родишь — он наша замена, как срок придёт.