— А как же желания? Кто-нибудь уже спросит, чего я хочу? Ты же обманул меня!
— Не было обману, — Кощей дышит мне в лоб, и в дыхании его смешана полынь и свежий ветер. — И не будет!
— Тогда я хочу к Волче! Отпусти! Какая тебе разница, где мне жить? — развожу ладони, и вода, в которой видна суть человеческая, поднимается, распадается на мельчайшие капельки и становится серым облачком, тянущимся к небу.
Глава 29. Волчья ягода
Черное крыло плаща отсекает от колодца, и вот я стою перед избой охотника. Несколько волков вскочили на ноги и прижали уши, выражая безропотную покорность. Волнение сбивает дыхание: столько всего произошло за эти дни, а мы не поговорили, не объяснились, да и как рассказать гордецу, что его телом воспользовалась нежить? Заливистый девичий смех остановил на пороге, но я упрямо толкнула дверь. Волче вскидывает голову. Нет меня больше в этих синих глазах. Пустота в них. Червоточина.
— Горюха! — вскочил он с лавки, поправляя штаны. — Горюха моя! Думал, покинула, домой вернулась! Я тут… — он запнулся, покраснел. Погасли синие очи. Девушка собрала распахнутую рубаху и прикрыла юбками голые ноги. Она умнее, она поняла:
— Матушка, — склонила голову, — сбереги, охрани!
— Живите в сытости! — сдавлено выпалила я и выбежала вон.
Волки окружили, я гладила серые морды.
— Дураки вы… уходите от него, он не перестанет убивать никогда. Он меня убил. Я приму, уходите от него…
Шла по пробивающейся к свету первой траве. Придерживала ветки с полопавшимися почками. А как дошла, прижалась к морщинистому стволу, и всё, что запрещала себе вспоминать и переживать, заново всколыхнулось: запах крови, вонь черных душ, сильное обнажённое тело с чужими глазами. Птахи кружили надо мной, садились на плечи, весело щебетали, терлись крошечными головушками о мои щеки. Утешали.
— Дядька Лешак, один ты у меня и остался тут, — шмыгнула я носом, — даже Волче… Жить не хочу, постыло всё! Нет веры никому, дяденька!
Гибкие побеги обвили спину и плечи, зеленые листочки шелестели у самого лица:
— Поплачь! — шептали они. — Живи!
И я плакала, ревела белугой, кричала и выла, глядя в серое небо, выпуская боль и отвращение, страх и отчаяние, так долго копившиеся.
Лешак шептал и шептал мне ласковые слова, пока последняя слезинка не вытекла из глаз. Рассказывал мне о том, как я буду жить, как носить и растить необыкновенное дитя. Объяснял, что сила моя почти безгранична, и на рубеже мертвого, только я смогу удержать живое. Что граница миров — не преграда, и то, что полюбить нельзя, станет роднее любимых. Что жертвуя — получаешь в другом. Леший укачивал меня на крепких ветках, и я задышала легче.
— Дядька Лешак, а волчья ягода — она какая? Покажи?
— Век от века растет она, корни под землёй далёко стелются. Ждет своего часа, соком наливается. А потом пролитой крови напьется и выходит к солнышку.
— Какой крови?
— Верной крови, без корысти за другого отданной.
Теперь я смогла найти дорогу, мне не нужны были приметы и помощники, бежала, цепляясь жемчужинами за ветки, безжалостно отрывала их. Потом старалась не смотреть на тела, не думать о Славке, подошла к Меченому. Он все так же лежал, вытянув морду ко входу в подземелье, и стервятники его не тронули. Внутренне содрогаясь от предчувствия, погладила большую голову и принялась ждать.
Серая шерсть задвигалась, словно волк снова задышал, волоски разметались воронкой. И кожа начала натягиваться, приподниматься, пока не прорвалась как тонкая бумага. Крупный заостренный кверху бутон держался на толстом стебле, выдвигающемся из волчьей плоти медленно, но непрерывно. Вот показались два больших желтоватых трёхпалых листа на тонких черенках, такой же рисовала мне Марья на ладони, они расправились, обрели сочность, стали насыщаться светом и зеленеть.
Тело Меченого начало оседать, сохнуть, превращаться в пыль.
— Спасибо тебе, серый волк! — успела сказать ему на прощание, прежде чем останки опали на землю. — Твоя жертва принята.
Там, куда мне не было дороги, чуть раньше обычного притормозил перед светофором водитель с заметным шрамом от переносицы до виска. Он выиграл пару секунд: огромный, потерявший управление самосвал с песком в кузове пронёсся в паре сантиметров от переднего бампера легковушки. КАМАЗ доехал до входа в подземный пешеходный переход, со страшным скрежетом перевалился через невысокий бортик и рухнул вниз, на лестницу. Перекресток замер. Мужчина с трудом оторвал руки от руля и тут же начал набирать 112, думая о том, что жизнь дала ему, таксисту, отсидевшему за разбойное с тяжким телесным, второй шанс.
Бутон распухал. Я потрогала его пальцем, ощущая приятную шероховатость.
— Милая! — пожилая женщина в простой льняной одежде сидела напротив, только под нею была не грязь, а молодая зеленая трава. — Вот ты и пришла. А то жду-пожду, устала…
Защемило в груди от внезапного озарения — бабушка!
— Я, милая. Давно за тобой смотрю, как матери твоей не стало. Не слушаешь ты меня, озорничаешь.
— Бабушка, ты что здесь делаешь?
— Место моё тут было, пока Яга не перехватила. А теперь вон, смотри!
Я обернулась на выход из подземелье, откуда белым паром выходили силуэты людей и даже животных. Они чуть замирали, а потом летели в разные стороны, нагоняя упущенное время, разыскивая свои тела.
— Твоя заслуга, внученька, оттого и честь тебе великая.
— С Кощеем жить?
— Людям помогать!
— Как?
— Будешь стоять на границе миров, станешь справедливо судить, разводить по разные стороны. Кому назад, кому в Кощеево царство, а кому здесь обретаться. Весь наш род за тобой. С испокон веку мы здесь службу свою несли, уж и не вспомнить…
— Получается, меня сюда не просто так принесло, не за грехи?
— И за грехи тоже, да только кто же без них? Студенец о тебе всем растрезвонил, он первый узнал нашу кровь. Сполохи по небу пустил, собрал всех округ. Вот и ждали.
— Бабушка, это что же, мне тут всю жизнь жить?
— Всю, внученька. До последнего остаточка. Поберегла бы ты себя. Встань с холодной землицы, простынешь, а тебе еще ребеночка родить. Вон он, хоронится до поры. Славный мальчик. Ему здесь править после вас. В нём и добро, и зло. Сам и судья, сам и палач. А вернешься в старый мир, завянет росточек твой, не народится никогда.
— Кощей же Бессмертный, бабуль. Он никогда не умрёт.
— Всё когда-нибудь умирает, родная. И стальные иголки ржавчина пожирает. И тебе свой конец придёт. Ляжешь под заветный дуб, и простоит он еще тысячу лет.
— Нет-нет, сейчас вот ягода вылупится, я её сорву, настой сделаю, выпью и дома окажусь. А с ребенком ничего и не случится, что случиться-то может? Ничего! Яга говорила, что еще траву нужно и яду змеиного. Только так домой. У меня и вороновый глаз есть. Был. Бабушка?
Но никто не ответил, нежное перламутровое облако поднималось в синее небо. Легкий треск заставил посмотреть на ягоду, бутон лопался, распадаясь на четыре части. Иссиня-чёрная блестящая бусина принялась расти.
— Отдай мне!
Волки высоко задирали морды, чуя мертвечину. Полуобнажённый Волче с ножом наперевес стоял за моей спиной.
— Отдай, домой хочу! Мстислав пьяный сказывал, что волшебная ягода-то.
Встала на ноги, задумалась. Кого я полюбила? Когда? За что?
— Не ты это был.
— Что? — напряженное великолепное тело, сводившее меня с ума, было готово к прыжку.
— Не ты… Ягоду не отдам, а убить ты меня не посмеешь.
— Посмею. — Волче шагнул вперёд. — Мне не привыкать. Я солдат.
— Солдаты защищают, охотник. А ты убил старика, что овцу среди камней искал.
— А здесь все такие! Малушка, думаешь, лучше была? Душегубка та ещё!
— Злой ты… Она искупила, только не успела назад. Уже родилась снова, Волче.
— Отдай ягоду, ведьма! — охотник наступал, оттесняя к чернеющему входу в подземелье. — Не уйти тебе!
— Нет. — за спиной запахло полынью. — И тебе не уйти, Волче!