Валентин схватил табуретку, швырнул в одного из «дедов».
Произошло секундное замешательство.
Пока остальные «старики» изумленно глядели, как их товарищ с разбитым лбом и струйкой крови поднимался с пола, Погорельский времени зря не терял. Он успел выхватить из кармана шило, острый конец которого был заботливо обернут газетой, стянутой суровой ниткой. Один миг – и газета отлетела в сторону, обнажив металлическое жало.
Валентин сделал несколько шагов назад, подцепил свободной рукой табурет. Заняв оборону в углу бытовки, с широко расставленными ногами, дерзко глядя на «дедов», заявил:
– Короче, так… Я вам не бык – хрен запряжете. Любого «шнэкса» гноите, но – не меня. Я ссал с высокой колокольни на все ваши армейские постановы! Признаю только воровские понятия. А по ним нет ни «дедов», ни «шнэксов». Есть быки, лохи, чмыри… Еще – вафлы и пидоры… И – нормальные, реальные пацаны. Я – пацан! Кто сомневается – вперед! Проломлю башку или ливер нанижу на шампур… Я все сказал!
Такого отпора от «шнэкса» никто не ожидал.
«Дедушки» потоптались вокруг в нерешительности: в «молодом» было 185 сантиметров роста, а вкупе с чуть ли не метровыми плечами смотрелся он на все сто девяносто. Такой точно череп раскроит запросто. Нарываться ливером на «шампур» тоже не хотелось…
Положение спас Якушев. С трудом поднявшись на ноги, он, морщась от боли, закричал на сослуживцев:
– Хули вы стоите? Бараны тупорылые! Табуретки! Табуретки хватайте! И разом по команде! В черепок ему! В бестолковку! И по ногам!
Валентина окружили полукольцом.
– Огонь!
Двенадцать деревянных летательных снарядов полетели в Погорельского. Как Валентин не закрывался, два достали по ногам, третий угодил в локоть. Еще один выбил из осушенной руки шило.
– Мочи его! – раздался крик.
И «старики» дружно кинулись на одного. Кого-то Погорельский успел знатно встретить пинком в промежность: нападавший скорчился на полу в позе эмбриона и жалобно подвывал. Остальные свалили бунтовщика на пол и с наслаждением трамбовали сапогами (но не по физиономии: учить следует без видимых следов).
Отступили потные, рагоряченные.
– Это только аванс, – пообещал Якушев. – За мои колени, падла, и разбитую голову Славки ответишь отдельно.
Валентин на полу харкал кровью.
«Деды» оставили его одного и ушли на «военный совет».
– Я предлагаю его опустить, – больше всех в туалете кричал Якушев. – Ночью будет спать, членом по губам ему провести два раза, и всю его блатоту… моментально, как рукой снимет.
– Нет, так нельзя. Это голимый беспредел, – возражал рядовой Кустов. – За него спросить могут.
– Что ж нам теперь на какого-то сраного шнэкса управы не найти?
– Ну и хули, что он такой здоровый? Нас тут сорок человек дедов. Загасим всем призывом.
– Пацаны, его зачмырить обязательно надо. Чтоб другим шнэксам неповадно было.
Предложения сыпались одно за другим.
Но тут распахнулась дверь, и в туалет вошёл Погорельский. С разбитым лицом, расхристанный, в нижнем белье с пятнами крови, он, грубо сдвинув плечом стоявшего на пути сержанта Якушева, спокойно прошёл через толпу – остальные «деды» невольно расступились, пропуская его к умывальникам.
Умывшись, Валентин повернулся к «дедам», строго сказал:
– Короче, слушайте сюда… Спору нет…. Вас больше… Воевать с превосходящими силами я не намерен. Сегодня же в ночь перехожу на диверсии… Вариант первый: ночью кидаю кому-нибудь из вас на рожу подушку и сажусь сверху сам. Во мне весу – центнер с небольшим. Через пять минут – перехожу к следующему… Очередность – кому за кем – разыграю в карты. Шестерка червовая – один, бубовая – другой… Как масть ляжет… Утром проснетесь, а кто-то уже на небесах… И побробуй, докажи! Ну а если кто из вас, утречком, по холодку, побежит ротному докладывать… Что ж… значит: это – чмырь голимый, он моего дерьма не стоит! Не верите, что могу? А вы проверьте! За мной, на «гражданке», уже мокряк числится, только хрен кто до этого докопается. И ничего живу, и жмурик по ночам не сниться. А теперь заранее хочу предупредить. У вас сейчас разные мысли в голову могут полезть, например, опустить меня. Смотрите, прежде чем вздернуться, я с собой на тот свет всех своих обидчиков захвачу. Ночью ножом спящим глотки перережу, члены отрежу и в губы друг другу запихну. Я очень жестокий человек. Вы не представляете, до какой степени я жестокий человек. И еще… кто из вас выживет. С него на зоне обязательно спросится. Дуплом отвечать придется. Здесь в роте мой кореш есть. Он на гражданку моей братве весь расклад пропишет. Сюда на таких крутых тачилах подъедут, какие вам и не снились. Мой двоюродный брательник – криминальный авторитет. Погоняло Михась. Может, кто слышал? Он сейчас смотрящий во Львове. Его с месяца на месяц должны короновать. Так что, пацаны, прежде чем меня вафлить, подумайте… Хорошенько подумайте. Не забываете воровскую постанову: «Беспредел карается беспределом». Я с вами действовал все по-чеснаку, по понятиям. Поступайте и вы так. У меня всё!
Выждав несколько секунд, Погорельский шагнул вперед. «Старики» молча расступились. Все в нем невольно признали лидера.
– Ну что скажите? – обводя всех взглядом, спросил Кустов.
«Деды» молчали.
– Пацаны, этот шнэкс на моей памяти первый человек, кто в открытую пошёл на кофликт со старшим призывом. Он доказал, что он не чмо. Какие будут предложения?
«Старики», посоветовавшись, приказали дневальному позвать Погорельского.
Валентин вошёл.
О лица «дедов» заговорил Кустов.
– Валентин, мы тут потолковали и решили тебя приподнять. Мы тебя досрочно переводим в черепа.
– Я ваших понятий не признаю.
– Валентин, так принято. Подчинись армейской традиции.
– Как будет осуществляться перевод в черепа?
– Тебе нанесут двенадцать ударов пряжкой по заднице, будто ты отслужил двенадцать месяцев.
– А если я не соглашусь?
– Надо согласиться. Таковы традиции.
– Ладно, хрен с вами.
…Валентина досрочно перевели в «черепа», минуя стадию «гуся».
Погорельский был теперь на особом положении. Он садился за стол только с «дедами», с ними пил, ходил в самоходы и увольнения. Ему разрешалось «строить» свой собственный призыв.
Так минуло месяцев пять. Погорельский получил с «гражданки» письмо. А на другой вечер он самовольно оставил войсковую часть.
Предполагали, будто он получил письмо от девушки и уехал во Львов «разбираться». Впрочем, это были только слухи. Его искались всей ротой три дня.
Потом командир взвода поехал к нему домой, во Львов. Но, разумеется, там он подчинённого не нашёл.
Семь месяцев Погорельский скитался по Украине...
Недели две назад его задержала милиция и сдала во Львовскую гарнизонную комендатуру. Уже оттуда под конвоем Погорельского привезли в Говерловск.
В части своей гаубвахты не было, а городская была переполнена злостными нарушителями воинской дисциплины со всего Говерловска.
Валентина привезли глухой ночью, конвой сдал беглеца под роспись дежурному по части. На ночь Погорельского оставили в роте, закрыв в кладовке, где старшина РО хранил инвентарь для уборки территории – мётлы, лопаты. Утром дезертира должна была забрать военная прокуратура. Но ночью… узник штыковой лопатой выломал фанеру, вставленную в оконную раму вместо стекла, забрался на подоконник…
Отсюда до земли было около семи метров. Погорельский знал, что высота десять метров – критическая, выше – как правило, верная смерть. Если свеситься на руках, то высота сократиться до пяти с хвостиком метров.
– Эх, была не была. Ну, Господи, помоги!
Разжав пальцы, удалой солдат полетел на асфальт, но подняться уже не смог. Сломал ногу…
Своими стонами он привлёк к себе внимание старика-котельщика, выходившего на улицу за водкой. Тот в свою очередь сбегал к дежурному по части. Командир РМО капитан Иголка, – в ту ночь дежурил он, – отправил неудачника в санчасть.
За лихой характер и любовь к жизни Погорельского прозвали – Зона.
Арбузов сразу сказал: