— Потом, — продолжала Нефилла, — знали все Аввакума, когда его поставили протопопом в Юрьевце-Поволжском, после челобитья его в Москве знатным боярам; те вступились за него, и знатное духовенство отнеслось к нему ласково.
— Дивились все его силе при всех его невзгодах и его житью богоподражательному, — говорила Нефилла. — А теперь богобоязненный ревнитель наш снова живёт в ссылке! И боярыни, ученицы его, боярыня Морозова и сестра её, что княгиня Урусова прозывается, не могли спасти его! Да и сами обе боярыни уверовали в его учение и пострадали за правду.
Много узнала Степанида из своей последней встречи с черницей. Внушала она ей:
— Скрывайся пока, боярышня! Только твёрдо держись двуперстного креста и старых книг втайне да оказывай всякую помощь странницам нашим и странникам через раба Божия Захара, — просила Нефилла, прощаясь и пряча свои рукописи в особый мешочек, висевший у неё на шее.
Боярышня Паша помогала между тем Ирине Полуектовне переносить и укладывать вещи, которые должны были остаться на хранении в подвалах под надзором сторожа Лариона.
Боярышни Хлоповы не отходили от окон. Заслышав, что Талочановы переезжают к деду, они в последние дни старались насладиться зрелищем укладывания их вещей, предчувствуя, что скоро лишатся любимого развлечения с отъездом семьи Ирины Полуектовны.
— Глянь-ка, Игнатьевна! Вишь, прильнули к окнам плотно как! — указывала на них Паша мамушке. — Даже носы приплюснули, а лбом как бы стёкол не продавили…
— Плюнь ты на них, родная! — крикнула на Пашу мамушка Игнатьевна.
Паша уже отставила было губки, чтобы плюнуть, но Игнатьевна круто повернула её за руку, говоря: «Делай своё дело!» — и гневная выходка Паши была отстранена вовремя. Опомнившись, Паша была сама довольна, — досталось бы ей от сестры!
— Отпусти, мамушка, в бор побегать, — просила Паша, — после опять приду помогать, а пока ты кликни сестру, Степаниду; её подруга Чёрная ушла, вот видишь, пошла по дороге к церкви…
— Муха чёрная! — восклицала, глядя на дорогу, Игнатьевна. — Жужжит, жужжит, и не ведаешь, про что она там!.. Право, жужелица. Ты с ней не знайся, Паша!
— Ах, она мне уж прискучила! Всё учила двумя перстами креститься, а я ей говорю: «За это далеко сошлют, пожалуй! Ты меня не учи; и поп наш, батюшка, не приказывал так персты складывать. Это, говорит, одна глупость у народа, не разумеют ничего!..» Нефилла отвернулась, а сестра заплакала, я и ушла от них.
Весело прощебетала всё это Паша, не понимая борьбы, глухо начинавшей клокотать в окрестности да и в самой семье её.
— Складно ты ей ответила, гладко! Право, хорошо! И как у тебя на ту пору нашлось разума! — радовалась Игнатьевна.
— Я помню, что батюшка нам сказывает, сестра сама велела запоминать мне всё о слове Божием. — И Паша порхнула из калитки двора на дорогу в бор, почти столкнувшись с Захаром. Захар стоял подле калитки, мрачно уставив глаза на Игнатьевну. Он подошёл к ней теперь и, пристально глядя на неё прищуренными глазами, недвижно стал перед ней в положении борца.
— А ты почём знаешь, что наш поп-батька лучше научит против матери Нефиллы? — спросил наконец Захар, наступая на Игнатьевну. Но Игнатьевна не сробела и, твёрдо уставив на него глаза свои, заговорила:
— Слово Божие одно, от века! А кто его надвое толкует, тот сам повихнулся, значит! Вот что поп-то нам говорит: «Спаситель всех миловал и язычников спасал, а они ещё и вовсе не клали на себя крестного знамения! И все народы, говорит, внидут в Царствие Божие, лишь бы по Божию слову жили! Вот как он учит!»
— Эх, мать! Хорошо тебе за боярами живётся, так ты так и говоришь, — сказал Захар с горьким укором. — Прикрепили бы тебя к посадской земле да поприжали бы, так ты бы не так пела! Ты бы другое скоро уразумела. Народу на этом свете нелегко живётся, так и прислушивается он к тем, кто иначе учит, разумея, что с этого впереди быть может, а ты, нас не жалеючи, на нас же нападаешь!
— Учат вас только на вашу же гибель! Лучше это разве, что народ начал прятаться в лесах, по кельям, и сам себя сжигает, погибает смертью лютой? А заберут, отыщут, так сошлют туда, где и солнце не светит! Ты не подводи нашу боярышню, всё заявлю Лариону Сергеевичу, боярину нашему, если что примечу!
После таких слов Игнатьевны Захар мгновенно исчез из огорода, где они стояли, словно его и не было; и к дому не подходил в этот день, остерегаясь встречаться с боярышнями.
«Пусть мамушка позабудет обо мне», — смекал он.
Через неделю обоз с имуществом семьи Ирины Полуектовны двинулся под управлением Захара. Боярыня брала его с собой на Ветлугу, как верного слугу; мамушка молчала.