— Теперь у меня вся надежда на вашего батюшку, — сказал Стефан, обращаясь к Нарыкову, — в случае если бы меня стали преследовать.
— А вот укатим, сударь вы мой, в Петербург, так там найдём покровителей! — ответил на это Волков бодро и самоуверенно.
— А после всех вами рассказанных похождений я заключаю, сударь мой, что вы у нас отлично сыграете Тартюфа! — говорил Нарыков, дружески потрепав по плечу Стефана, меж тем как вокруг вырвался общий смех, вызванный его замечанием.
— Это пьеса Сумарокова, подражание Мольеру, — продолжал Нарыков, — вы её не читали?
— Нет, не доходила к нам, — ответил Стефан, — да и когда было читать? Я так усердно работал.
— Ну да! Все поучения сочиняли! Ах, желал бы я послушать, ежели бы вы сами прочли его там, — вышли бы на кафедру и начали: «Все мы — лицемерим!» Какое вы тут сделали бы себе лицо!
— Я находился в таком озлоблении при мысли об ожидающем меня приневоливании, что сильно бы прочёл своё поучение, прилагая часть его к Сильвестру, который едва было не женил меня на своей невесте ради собственного спасения в жизни будущей! Озлобил он меня. Куда бы я девался теперь, если бы не вы, друзья мои?..
— Ну, теперь успокойся и собирай силы на работу, — сказал Волков, — задача предстоит немалая: не уронить свою труппу. И чтоб оценили нас в Петербурге.
— Оценят, — бодро заявил Нарыков, всегда верящий своему стремленью и увлекавшей его силе таланта.
— Надеюсь, — говорил Волков, — я недаром много трудился, добросовестно изучая искусство: могу поверять нашу игру, сравнивая, как играют теперь везде, и по всему, что видел в Петербурге. Оперы нас затмят, — там пение, музыка; а наша музыка вся в нашей декламации да в понимании ролей.
— Ну, заговорится теперь, — прервал его Нарыков с добродушным смехом. — Благо, что у тебя на всё достаёт силы, а за тобою и мы не струсим! Потолкуем, с чего начать нам в Петербурге, перед государыней, начнём учиться, готовиться! А Стефан Яковлев почистит пока свой голос; а то его приятный голос сильно пострадал в дороге: точно влетело ему что-нибудь в горло и там остановилось. Рюмочку эссенции пропустить надо!
— Погоди, погоди с эссенцией! И так обойдётся, — говорил Волков. — А начать думаю я, если нам не назначат там какой-нибудь новой пиесы, то начнём с трагедии Сумарокова, «Хорев». Как вы думаете? — спросил он Нарыкова.
— Прекрасно, Фёдор Григорьевич, прекрасно, — послышались голоса Нарыкова и других артистов.
— Нарыков, конечно, будет играть Оснельду, он у нас премилая девица!
— Только голос у меня силён, и трудно бывает сдерживать его, — заметил Нарыков.
— Вы разработаетесь, привыкнете сдерживать, — сказал Стефан, — а я вас подрисую: мелком, пудрой, румянами… Прелесть будете!
— Вы забудете ради меня всех невест на свете и от всех убежите, как бежали от вашей наречённой.
— Нет, невесту вы оставьте, она тут ни при чём была. От неё вы не захотели бы бежать, может быть, — ответил Стефан.
— А вам хорошо бы сыграть в какой-нибудь пьесе роль дьявола, искусителя, — продолжал Нарыков.
— Играл я когда-то и дьявола; с малых лет ещё, лет двенадцати был, когда меня заставляли принимать участие в мистериях. Потом мои представления уже не допускали в церквах, мы представляли их на ярмарках! — говорил Стефан.
— А что? Видите? Уж очень вы хороши были, по правде представили искусителя, ну вас и изгнали на торжище!
— Ну, кончайте ваши споры, и, чай, пора приниматься за работу, — прервал их Волков, — а сперва пройдёмся немного по городу и зайдём в театр.