Все смотрели теперь в их сторону; Ольга встала, недовольная волнением сестры; она желала, чтоб безмятежное спокойствие было вокруг неё.
— Простимся, сестра Анна, — сказала она, слегка приложив свои губы ко лбу сестры. — Прошу тебя, не разговаривай ни с кем обо мне, не упоминай нигде моего имени, если ты желаешь мне душевного покоя, пусть никто не знает о моём существовании. Мы увидимся после.
С этими словами Ольга обеими руками придержала Анну, не давая ей встать со скамьи, встала сама и быстро вошла в ближайшую дверь, которая вела в комнату игуменьи; Анне нельзя было следовать за нею без особого приглашения. Она осталась на скамье, всё ещё вытирая глаза, полные слёз, и собираясь с силами, чтоб выйти из приёмной и просить свой экипаж.
— Позвольте мне помочь вам, проводить вас до вашего экипажа, наша обязанность помогать страдающим… — так говорила старая монахиня с желтоватым лицом с длинными высохшими чертами.
Анна пошла за нею, расстроенная, ни на кого не глядя и не слушая утешения старой монахини, похожей на восковую фигуру своими неподвижными глазами и жёлтыми худыми руками.
— Придёт день для каждого человека, когда наступит час страдания его… — говорила монахиня, идя с ней рядом, — и тогда надо покориться Господу!
Мрачно и тоскливо раздавались слова эти над ухом Анны. Выйдя из сеней, украшенных деревянной резьбой и изображениями святых, перед которыми в тёмных уголках вспыхивал синеватый огонёк лампадки, Анна очутилась на крыльце, освещённом ярким солнечным блеском. Когда она возвращалась домой и карета, запряжённая прекрасной парой серых сильных лошадей, уносила её от монастыря в шумные улицы города, ей казалось, что она уезжала с похорон, где она оставила навсегда дорогое, близкое ей существо.
Муж Анны, генерал Глыбин, встревожился, когда она вернулась домой заплаканная.
— Где ты была так долго, Анна? — спросил он с испугом. — Не сообщил ли кто-нибудь тебе дурных вестей?..
Вопрос этот уже часто приходилось Анне выслушивать от мужа, так что она начинала удивляться и сердиться этому вопросу.
— Ты, друг мой, всегда спрашиваешь у меня одно и то же! Каких же вестей ты ожидаешь? И от кого ещё? Не довольно ли мне уже одного горя, что я должна… расстаться с сестрою! Я была у неё, в Смольном монастыре.
— Ну успокойся, это горе уляжется, мы привыкнем к нему! Пойдём к нашей маленькой девочке. — И добрейший генерал старался увести негодующую супругу свою к дверям детской, как он всегда делал, чтобы развлечь её.
Пока Анна действительно развлекалась и успокаивалась, глядя на маленькую дочь, в детской, генерал неспокойно расхаживал по большому залу своего дома с полами блестящего паркета, украшенного мозаичными рисунками из чёрного дуба и перламутра. Лоб его был наморщен, губы крепко сжаты, и он, видимо, работал над какою-то мыслию.
— Надобно же будет наконец сказать ей когда-нибудь, — говорил он тихо, — это необходимо, и чем скорей, тем лучше. Сегодня же, кстати, уж она плачет; или на днях всё скажу ей; хуже, если эти вести дойдут к ней от других! — И генерал терял свою храбрость, свойственную ему во всех других случаях, при мысли, что жена может услышать от кого-нибудь тревожившие его вести.
Но какого же рода были вести, которые так тревожили храброго генерала? Дело в том, что, не имея огромного богатства, генерал несколько лет увлекался общим обычаем и желанием угодить молодой жене и вёл дом на роскошную ногу, гоняясь за другими. Состояние его не выдержало, всё покачнулось, он был в долгах и тщательно скрывал всё это от жены. Но скрывать дальше было уже невозможно. Поддерживать прежние связи при дворе, разъезжать в каретах четвернёю цугом, давать балы было уже невозможно. Доходов и именья недоставало, долги росли. Для поправления дел оставалось общее тогда всем средство: проситься в отпуск для того, чтобы поселиться в деревне, бывшей у генерала в Тульской губернии, где до сей поры хозяйничала в его отсутствие его тётка. Но как было приступить к жене с таким предложением? Ведь ей и в голову не приходило, чтобы у них когда-нибудь недостало денег на все их траты. Вот над чем задумывался генерал, бегая взад и вперёд по комнате. Но он не терял надежды, что с её умом Анна скоро поймёт их положение и сумеет приноровиться к нему. Страшно было только первое объяснение и первое время перехода от ненужной роскоши к более скромной семейной жизни, которою они могли довольствоваться. Каждый день почти приготовлялся генерал приступить к этому объяснению с женою, между тем проходили месяцы и годы, и приближался уже роковой год для России, год войны с Пруссиею. Анна грустно проводила эту зиму; с одной стороны, её томили свиданья с сестрою, с другой стороны, её удивляла задумчивость её мужа и загадочность его распоряжений. Он часто сердился на прислугу и отпустил, рассчитав, большую часть её под видом их негодности. Он уверял Анну, что любимые лошади её испортились и получили привычку пугаться, причём едва уже не разбили карету при его последнем выезде без неё. Он заявил даже, что продаёт эту прекрасную четвёрку серых и не заведёт других лошадей, а подождёт, пока ему не пришлют лошадей из деревни, от тётки. В марте генерал считал себя больным, хотя никто не замечал особенных признаков болезни в его внешнем виде. Однако он уже выхлопотал себе годовой отпуск за военную службу, собираясь ехать на излечение в деревню. В таком виде генерал представил сначала жене своей необходимость оставить Петербург и переселиться в деревню в Тульской губернии, принадлежавшую частью ему, а частью тётке его. Анна приняла эту весть довольно благоразумно. Жизнь её в Петербурге мало приносила ей удовольствия за последнее время. Балы и танцы начинали наскучивать ей. Свиданья с сестрой были редки и то проходили в том, что Ольга беседовала о суете и греховности жизни мирской и порицала всё, что занимало Анну. Анна смотрела на Ольгу, как на больную, впавшую в меланхолию, и боялась заразиться её взглядами на жизнь. «Право, она и на меня тоску нагоняет, и самой приходит мысль от всего отказаться, особенно теперь, когда при твоей болезни дома у нас невесело», — говорила Анна мужу. При таких обстоятельствах она почти обрадовалась, когда генерал предложил ей провести лето в деревне у тётки. Она надеялась, что это поможет здоровью мужа и здоровью ребёнка; девочка её часто болела от сырой весны в Петербурге. Она была искренно привязана к ребёнку и к мужу, несмотря на то что генерал, муж её, был почти вдвое старше её; в семейных привязанностях обнаруживалась лучшая сторона Анны, легкомысленной, но сердечной и мягкой. Она ценила его добрые качества и заботливость о ней.