— Мы с тобой прочли всё Евангелие, и нигде апостолы не указывали, чтобы двумя перстами креститься должно было… — высказала меньшая сестра.
— Правда, но после их святые отцы так положили, — так и должно быть! Так сказал протопоп Аввакум; у меня листочки были, списанные с его слов, — говорила Степанида.
— Отец Максим говорит, что только Божие слово помнить должно и то, что Господь от нас требует; приказывает он любить ближнего, делать добро и властям повиноваться. А ты не слушаешь ни родительницы, ни деда; не был бы то грех на душе твоей.
— Вот это меня и сокрушает! Не знаю я, кто правду говорит, родительница ли, черницы ли или батюшка Максим? Думаю, думаю, и голова у меня разболится! Не пойму, где правда! — с сокрушением и ломая руки горячо высказывала Степанида.
— Зачем тебе понимать стараться, — отец Максим говорит, что надо веровать и не думать о том, чего понять мы не можем! И Господь от нас больше ничего не потребует. Евангелие надо помнить и заповеди исполнять, — убеждала меньшая боярышня.
— Апостола Павла ты не читала или не помнишь, — сказала Степанида, вскинув вдруг глазами на Пашу, что всегда пугало сестру; в глазах Степаниды Паша провидела много тайного и непонятного.
— Указывает, что лучше не женитися и не выходить замуж тому, кто желает спастись. Этого нам батюшка Максим и не сказывал. Вот я и думаю, что и по Евангелию тем же путём спастись можно! — закончила Степанида успокоенная, и по лицу её разлилось выражение тихого довольства.
— Вот ты сама нашла себе путь, а черницы твои на него не указали; может, и сами они не по хорошей дороге идут, — спешила доказывать Паша.
— Господь простит им, если они ошибаются. По вере вашей дастся вам, сказал Господь! — задумчиво ответила Степанида.
— Да худо, что они других всех сманивают, не знающих слов Христовых, — заметила Паша.
— В том нет вины, — по усердию старались они; Бог им то простит!
— Пусть Бог им простит! А ты, сестра, не должна видаться с ними! — просила Паша.
— Я больше никогда не увижусь с ними, но буду о них всегда молиться: они привели меня к спасению! — был ответ сестры.
Паша порадовалась про себя такой перемене и повеселела. Она открыто взглянула в лицо сестры, чего давно не в силах была сделать. Она знала теперь, что у неё на душе, и не опасалась заглянуть ей в глаза. А прежде она боялась увидеть в них что-то суровое и непонятное, словно затаённое.
Время шло. Наступила зима; первый снег посыпался большими хлопьями, и Паше вспомнилось их катанье в санях. «Позволят ли нам кататься в эту зиму, не помешает ли старый боярин Стародубский?» — вот о чём она тужила. Но добродушный дед подумал о ней.
— Не запрещай боярышням прокатиться в санях на воле, — говорил он Ирине Полуектовне, — ты только одних их не отпускай. Пусть катаются с ними и сенные девушки, и Феклуша чтоб их провожала.
Какой радостью было для Паши такое позволение! Она позабыла всю принятую с возрастом степенность и, как в хороводе, пронеслась кругом по комнате, притоптывая ножкой. Её радость вызвала улыбку даже у Степаниды.
— И ты поедешь с нами, сестра, ведь в этом нет греха или вреда! — говорила ей Паша.
— Поеду. Ты веселись, а я на тебя порадуюсь! — ответила сестра.
И снова начались катанья по берегу Ветлуги. По окрестности раздались звонко песни все молодых голосов сенных девушек и вышивальщиц Ирины Полуектовны, провожавших боярышень. Голоса эти были и грубоваты, и крикливы, но в них слышалось, что то молодость веселится и радуется жизни.
Молодости люб и морозный ветер, и снег, забелевший в поле, и гладкая, как скатерть, дорога, по которой санки катят, скользя без задержки. Ветер разносит песню в просторе ненаселённых полей, едва охватываемых глазом. С песней проникает вдаль и порыв души, и молодость яснее сознает себя, сама прислушиваясь к этим вырвавшимся у неё звукам. Так забывали боярышни и душный терем свой, и подавленную волю, тешась песнями и катаньем.
Ларион Сергеевич начинал выздоравливать, но родные были ещё неспокойны за него; силы его крепли понемногу, он выходил из своей комнаты, но был безучастен к жизни и ежедневным делам. Словно он о живом не думает, казалось Ирине Полуектовне. А жизнь и всё живое двигалось вперёд, и перемена следовала за переменой и к лучшему, и к худшему. Так, в феврале, в средине зимы этого года, разнеслась весть, тревожно шевельнувшая русских людей. Вся Русь почуяла, что оборвалось что-то, за что крепко держалась она, и опустело всё. Чего-то не стало, а впереди было всё неведомое! Такое чувство объяло всех при слухах о кончине царя Алексея Михайловича, и охватила народ тоскливая боязнь.