— Пускай их идут, — отозвался Пушкарь, — я же сюда умирать пришёл подле Дорошенко! Попробую повидать его; пока меня не допускают!
— А на раде надо просить, чтобы всю Украйну отдать под власть царю русскому. Довольно пролили крови христианской, пора положить конец! — торжественно проговорил Гуляница.
Беседа старых казаков длилась до полуночи при помощи развлекавших их чарок. Как старые, бывалые люди, они вспоминали и хвалили прошлое и корили настоящее, многое и справедливо. Не таясь, высказывали они всю накипевшую у них злобу к притеснителям-ляхам и к новым, чуждым им, порядкам русских. Не меньше злобы накопилось у них и против своих казаков и запорожцев.
— Народ не тот, что был прежде! — озлобленно утверждал сотенный. — Встанут — будто и заодно все, а чуть где опасно покажется, сейчас бросятся в разные стороны: кто на Запорожье бежит, кто к ляхам!.. Друг друга чернят и продают. Не стало равенства между собою, а сверху начали ждать милости и знатности!
— Не тот уже народ! Пропадает наше казачество вольное, запорожское! — проговорил полковник Гуляница, допивая чуть не сотую чарку и обтирая рукавом своего казакина набежавшие на глаза слёзы.
Поздно вечером, выйдя от шинкаря, казаки пробирались к своим домам, прислушиваясь, нет ли тревоги в городе. Но слышался только обычный гул казацких бесед по улицам Нижнего города да пискливые голоса женщин и детей. Был тихий вечер во второй половине марта; влажный, ночной воздух был свеж, но мягок.
При свете месяца сквозь матовые облака далеко в окрестности города виднелись полустаявшие снега. На видневшейся в прозрачном ночном сумраке реке выступила вода, и лёд готов был проломиться. Издали доносились выстрелы сторожевых отрядов, а вблизи, на горе, высились стены и здания Верхнего города, над которым пронеслось столько бурь войны. В вышине мерцали кресты церквей и белел, освещённый месяцем, дом умирающего митрополита Иосифа; далее виден был дом последнего украинского героя, гетмана Дорошенко, ещё державшего в сильных руках своих всё оставшееся казачество и проводившего годы в бесплодных порываньях спасти старый порядок жизни! Вдали, вокруг города, тускло освещались те широко раскинувшиеся степи, которые служили кровавыми полями битв в течение целого столетия.
Расставшись со старыми друзьями, Гуляницей и сотенным, Пушкарь прошёл почти вдоль всего Нижнего города, прежде чем достиг небольшой хаты-мазанки, в которой он помещался с Волкушей и своей семьёй. Несмотря на своё недавнее появление в Чигирине, Волкуша успел повенчаться с Гарпиной. Свадьба их была давно назначена, но Волкуша долго пропадал на Запорожье, не решался бросить своё старое пепелище и переселиться в Чигирин к Дорошенко. Гарпина до сих пор редко виделась с своим наречённым, с которым вместе вырастали они на Запорожье, откуда Волкуша и привёз её когда-то к дяде. Это было после одного набега крымцев и турок, перерезавших почти всё население на днепровских островах. Гарпина спаслась вплавь вместе с другими казачками и долго скиталась по берегам Днепра, укрываясь в высоких камышах. Многие женщины добровольно бросались в воду и тонули во время этого варварского нашествия, другие бросались на бочки с порохом, зажигали их и взлетали на воздух, говоря перед тем: «После милого не хотим доставаться туркам!»
Когда турки были, наконец, отбиты от Запорожья, оставшиеся в живых женщины мало-помалу вернулись в свои жилища. Но хата семьи Гарпины была сожжена, а отец её, преследовавший турок далеко по степи, не вернулся домой.
— В степи Пушкарь остался зарубленный! — сообщили вернувшиеся запорожцы.
Волкуша вызвался проводить Гарпину к другому Пушкарю, её дяде. Несмотря на суровые казацкие привычки, Волкуша не мог видеть эту одиноко оставшуюся девушку, выраставшую на его глазах в довольстве и в своей семье.
— Гарпина наша одна осталась, як былинка! — говорил Волкуша другим казачкам. — Примите её пока к себе, я как управлюсь с делами своими, то отвезу её к дяде Пушкарю в Киев.
Поговорив с казацкими старшинами и старостами, Волкуша снарядил байдаки (барки) и чайки для переселения осиротевших семейств в Черкассы и Киев. На больших ладьях, вроде барок, поплыли по Днепру обездоленные переселенцы к родичам. Гарпина была сумрачна, расставаясь с родными местами, и грустила об отце.
— Та я ж тебе за батьку буду! — пообещал ей Волкуша.
— Вот так батько! — воскликнула Гарпина удивлённо, вглядываясь в его молодое лицо, и закатилась звонким смехом, несмотря на своё горе. Она была бойка и деятельна, что и помогало ей твёрдо переносить свою беду. А когда по временам одолевала её журьба, как говорят украинцы, то она прибегала к песне, чтобы облегчить душу, как делают все малороссы. И мерно покачиваясь, она пела свои мелодичные, но грустные песни; пела, пока вся тяжесть, лежавшая на душе, сходила с неё, улетучиваясь со звуками песни.