Позже Абель познакомил меня с первым в моей жизни импрессарио. Это был ловкий и недобрый бизнесмен. Опутав меня невероятным количеством бумаг и подписей, он крепко держал меня в руках, в то же время выставлял себя в качестве благодетеля, желающего только моего благополучия. А правда такова, что импрессарио всегда нещадно эксплуатирует свой «товар». Не избежал такого хода вещей и я, ибо мой импрессарио всегда зарабатывал несравненно больше меня. Но я был без средств и друзей, а потому не жаловался на такой оборот жизни. Хуже другое. Мой первый владыка продал меня, словно собственного раба, в берлинский паноптикум, сорвав, надо полагать, солидный куш.
Сейчас это может показаться невероятным, но в то время живые люди выставлялись напоказ в качестве экспонатов. Причем, экспонаты-уродцы ясно сознавали, что их показывают за деньги праздной публике.
Так, в одном помещении была выставлена на показ толстая женщина, обнаженная по пояс, с большущей бородой. Зрителям даже дозволялось подергать ее за эту бороду, дабы убедиться в ее подлинности.
Другим «номером» программы паноптикума являлись сиамские близнецы, две сросшиеся боками сестры. Они перекидывались с глазевшими на них молодыми людьми шуточками, часто далеко не невинными. Развлекал толпу зевак безрукий человек, который ловко тасовал ногами колоду карт, сворачивал сигарету-самокрутку, чиркал спички и прикуривал.
В четвертом отделении три дня в неделю показывали находящегося на грани смерти «чудо-мальчика» — Вольфа Мессинга.
В пятницу утром до открытия паноптикума я ложился в хрустальный гроб и к приходу зрителей должен был привести себя в каталептическое состояние.
Пробыл я у них что-то около полугода, чуть ли не половину этого времени пролежал в холодном прозрачном гробу. Платили мне целых пять марок в сутки. Для привыкшего к постоянной голодовке и лишениям мальчишки это казалось баснословно большой суммой. А мой щеголеватый проныра-импрессарио получал за меня ежедневно тридцать марок…
Вольф Григорьевич вынул из серебряного портсигара сигарету, прикурил, сладко затянулся, обдал меня облаком сизой отравы. Но я не смела сказать ни слова, чтобы не сбить настроение и не прервать рассказ.
— …У меня, таким образом, оставалось четыре свободных дня, и я старался их использовать с максимальной пользой для себя: все время отдавал психологическим этюдам-экспериментам. Ежедневно отправлялся на берлинский рынок, «включал» свои «подслушивающие антенны», стараясь проникнуть в мысли торговцев, «подслушать» их сокровенные тайны. Заботы о хозяйстве, интрижки соседей, мечтания о женихах — все это «транслировали» мне белокурые головки молоденьких крестьянок, «излучали» почтенные бюргерши.
Но мне хотелось не только «прослушивать» их, но и проверить, насколько правильно я настраивался на их мысленные импульсы и насколько правильно мое восприятие. И тогда я подходил к рыночным столам и, пристально глядя в глаза, проникновенно говорил: «Не волнуйся, милая Гретхен… Не думай об этом… Все будет хорошо, доверься судьбе… Ганс вернется к тебе».
Возгласы удивления, смущение убеждали меня, что я не ошибался. И при помощи таких «тренировок» я упражнялся более года. А потом импрессарио перепродал меня в варьете Зимнего Сада — Винтергартен.
Это было ступенькой выше в моей карьере. Здесь мне отводилась роль в живом действии, а не роль хрустального покойничка. И выступал я перед зрителем в двух ролях. Сначала я изображал восточного факира — некая смесь йога с Прометеем, прикованным богами к скале. Меня кололи иглами в грудь, пронзали руки и ноги насквозь шпагами, а я должен был изображать полную невозмутимость или высшую жертвенность — кому как по вкусу.
В заключение шоу на сцене появлялся артист, изображавший богатого бездельника, светского щеголя, одетый аристократом-миллионером: блестящий фрак, цилиндр, пальцы усеяны брильянтами. Внезапно на сцену врывались «разбойники», «убивали» франта, предварительно избавив его от драгоценностей. Совершив злодейство, они тут же становились добрейшими филантропами и раздавали аметисты, сапфиры и бриллианты зрителям, предлагая спрятать их где-нибудь в пределах зала.
Тогда появлялся молодой сыщик… Вольф Мессинг. Он спускался со сцены к зрителям, проходил от столика к столику и просил прелестных дам и уважаемых господ вернуть ему ту или иную драгоценность, спрятанную там-то и там-то.
Номер этот пользовался неизменным успехом, публика валом валила на представление, но платили мне все те же пять марок.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я снова оказался разменным товаром. На сей раз меня перепродали в знаменитый на всю Европу цирк Буша, с которым мы должны были объехать многие страны. Я уже начинал свыкаться с куплей-продажей. Мои работодатели заботились лишь о моей популярности у зрителей, внушая мне мысль, что успех — ключ ко всем благам жизни. Тем не менее, я умудрялся выкраивать время и для посещения учителей по общеобразовательным предметам, и на оплату этих уроков часто уходила большая часть моего заработка.
Глава 13. ОТКРЫТИЕ ЕВРОПЫ
Все-таки время работало на меня, и я вскоре стал довольно знаменитым, а мой импрессарио раздобрел на глазах: округлился живот, фигура потеряла стройность. Мои успехи избавляли его от всяческих хлопот, и его распирало, как на дрожжах. Но он был первый, кто по сути, открыл мне двери в Европу. В 1913 году он повез меня на родину Иоганна Штрауса — в Вену. Это было первое серьезное турне. Выступал я в венском луна-парке и, скажу без ложной скромности, стал гвоздем программы и сезона.
Но не этим мне памятна красавица Вена. Знакомством, которое там произошло, я буду гордиться всю свою жизнь. И не одним. Сначала мне выпало счастье познакомиться с величайшим гением человечества Альбертом Эйнштейном. Признаюсь, я не был знаком даже поверхностно с сутью его теории относительности, и для меня он был «только» известным физиком мирового масштаба.
Эйнштейн прибыл в Вену из Цюриха в ноябре 1913 г., чтобы на съезде естествоиспытателей и врачей сделать доклад о своих новых выводах относительно гравитации. Не помню точно, но думаю, что встреча произошла на квартире Фрейда, потому что Эйнштейн тут же представил меня этой не менее знаменитой личности, тоже совершившей научную революцию в XX веке.
Квартира поразила меня количеством книг. Уму непостижимо, как мог один человек даже мельком пролистать за всю жизнь это книжное море.
Исследования Зигмунда Фрейда мне ближе по духу, чем физико-математические глубины Эйнштейна, его исследования близки к моим опытам. Позже, ознакомившись с его работами, я понял, что, признавая масштаб его эксперимента, не могу во всем с ним согласиться. То, что он часто наблюдал на психически неустойчивых личностях, он распространял на всех. Я не считаю учение Фрейда во всем верным. Уж очень он придает большое значение половому инстинкту. Я не согласен и с тем, что инстинкт человека непобедим. Фрейд — сильный ученый, но и он совершал ошибки. Но тогда я был горд и польщен тем, что одновременно меня представили таким двум научным гигантам.
Фрейд уже был осведомлен о моих «дарованиях» и предложил немедля приступить к опытам. Он взял на себя роль индуктора. Никогда не забыть мне его мысленное приказание: подойти к туалетному столику, взять пинцет и, подойдя к Энштейну, выщипнуть из его пышных усов три волоска…
Можешь представить, Тайболе, мое состояние тогда… Что мне оставалось делать? Я подошел к Эйнштейну и, извинившись, объяснил ему, чего требует от меня его друг. Эйнштейн улыбнулся и безропотно подставил щеку. Фрейд остался доволен результатами опытов, но комментировать, как сейчас сказали бы, с позиции фрейдизма, не стал.
Через несколько лет господин Цельмейстер, мой процветающий импрессарио, сообщил мне, что решено отправиться в большое турне по странам мира. Маршрут должен был охватывать такие страны как Япония, Бразилия, Аргентина, Мексика. В короткий отрезок времени вместился такой калейдоскоп событий и зрительных впечатлений, что я порой, вспоминая, многое путал или смещал в хронологической последовательности. Да и не мудрено, если учесть, что полных четыре года пролетели в непрерывных гастролях.