II.
Знает их, конечно, хрен. Но шаурма примиряет даже с ним: путь к сердцу и впрямь лежит через желудок. В самом деле, кавказская кухня - это вам не кавказская национальность. Народное сознание литературоцентрично, а не существующая в природе «кавказская национальность» - самая настоящая литература. Штука посильнее «Фауста» Гете. «Кавказская национальность» грабит, насилует, лукавит, обманывает, обсчитывает, обвешивает, обмишуливает. Совсем другое дело - кавказская кухня. Кавказская кухня жарит шашлык, рубит салат, мечет на стол, кормит, произносит тост, наливает, накладывает, обнимает за плечи. Дает, а не отбирает. Может быть, хотя бы она в силах победить непобедимую «кавказскую национальность»? Заслонить собой ее угнетаемых представителей, пригреть бедовых блюстителей расовой чистоты на теплой мангальной груди?…
Уже на следующий день у меня появилась возможность проверить чудодейственные свойства кухни. В любимом азербайджанском ресторане подошел к гардеробщице - кудрявой женщине лет шестидесяти.
- Здравствуйте.
- Вам что?
- Можно вопрос? Почему вы стоите в пустом гардеробе? Лето же.
- А где мне еще стоять?
- Ну да, в принципе вы правы. А вдруг дождь, например. Куда зонтик сдать?
- От дождя у них машины есть.
- У кого?
Делает жест в направлении зала.
- У них. Положено, вот и стою.
- А вам вообще нравится тут работать?
- Нормально. Денег мало.
- Почему?
- А вы у них спросите. Свою чучмечку небось не взяли. Меня взяли. Русские им тут прислуживать должны.
- Вам так и сказали, когда брали?
- Нет. Говорят: у нас интернациональный ресторан, интернациональный коллектив.
- Но вы же видите, тут официанты азербайджанцы, а не русские, а официант тоже прислуга. Кроме того, он целый день по залу бегает, а вы тут даже присесть можете, вот стул стоит.
- Стоит. Но они же своим прислуживают! Своим! Понимаете?
Я отыскал в зале столик, занятый посетителями славянской внешности. Подхожу, делая вид, что просто иду мимо.
- Дорогой, зажигалку можно? - кричит мне мужчина за этим столом.
Даю зажигалку.
- Вкусно у вас тут, - говорит женщина справа от него.
Мужчина прикуривает и возвращает зажигалку.
- А можно вопрос? - говорит он. - Как переводится имя вот этого вашего композитора, ну, как его, Бюль-Бюль-оглы, да! Оно как-то вообще переводится или это непереводимая игра слов, хахаха.
- Хоть это и не наш композитор, это переводится как «сын соловья».
- Как не ваш? Вы разве не ихний?
- Нет.
- А я думал, сюда только ихние ходят.
- Ну почему же, - говорю. - Вот вы часто тут бываете?
- Иногда.
- Нравится?
- Нормально.
- Это понятно. А народ нравится?
- Какой народ?
- Местный. Который тут. Лица кавказской национальности.
- Ну как можно за весь народ говорить? Мы не знаем народ.
- А в Москве вообще-то один народ. Как вы считаете?
- Ты извини, это, у нас тут разговор деловой.
III.
В ресторане очень громко играла музыка. Из динамиков лился пронзительный голос эстрадного певца. Девяносто девять шансов против одного, что он пел о том, как долго искал свою милую, да не нашел. На непонятном языке певец разговаривал с миром, пустым, враждебным и бескрайним. Ему было очень одиноко.
Лица славянской национальности бойко вели свой деловой разговор, размахивая блестящими от жира вилками. Гардеробщица самоуглубленным взглядом младенца смотрела куда-то мимо всех. Мне не хотелось вспоминать про своего бомбилу в застиранной майке. Вместо этого я вспомнил, как много лет назад был в командировке в Алматы. Усевшись вечером в гостинице перед телевизором, включил местный канал. Передавали праздничный концерт, трансляция едва началась. В зрительном зале, большом и некрасивом, сидели в первых рядах люди с лицами передовиков производства, избранных по квоте в Верховный совет. Их синие пиджаки украшали ордена. Подбородки были нетерпеливо и восторженно задраны вверх. На сцену вышел человек в национальной одежде. В руках он держал казахский народный музыкальный инструмент, походивший одновременно на арбалет и балалайку. Сев на стул, он ударил по струнам и запел-заговорил-закричал. В его выступлении не было ни гармонии, ни музыкальности, ни даже спасительной этнографической прелести. Вместо ленивого любопытства во мне, как температура, поднималось какое-то странное подвздошное раздражение. Я где-то слышал, что никакого акына Джамбула никогда не было, а был московский поэт Липкин, который по заданию партии и правительства все за акына и написал.