В этот самый момент передо мной распахнется незнакомый тоннель.
Денис Горелов
Куриный бог
Одной Кустурицей больше
На дебютной прессухе ММКФ по случаю фильма «Завет» босс киноведческой гильдии Матизен, по обыкновению, фраппировал гостя вопросом. «Господин Кустурица, после «Андерграунда» вы уже десять лет снимаете слабое кино, которое как-то выезжает в силу вашей безграничной талантливости. Ждать ли от вас в будущем каких-либо взлетов и в связи с чем?» - «Ни в коем случае, - ответил Кустурица. - Дальше - только вниз, только в пропасть».
Это можно было бы расценить как искусный отбой дерзкого критического туше, кабы в вопросе не содержалась печальная истина.
Кустурица и в самом деле бегает по кругу.
Эстетика цыганской свадьбы, куриного помета и срущих в овраг мужиков, на которой он выстроил свой микрокосм, оказалась исчерпаемой, - а характеров избранный им жанр лубка не подразумевает вовсе. Из фильма в фильм кочуют мальчик, желающий трахаться до того, что готов жениться, взбалмошная, но добрая внутри молодка, ее крикливая, но добрая внутри мать-героиня, бабушка с чубуком или дедушка с телескопом да банда мохнатых цыган. Скрипка, перья, семечки, усы, мощные титьки, битые тачки с наклейкой YU, клещи для кастрации рогатого скота, ай-нэнэ и гроб на колесиках. «Время цыган» - божественно, «Черная кошка, белый кот» - замечательно, «Жизнь как чудо» - хорошо, «Помнишь ли Долли Белл?» - так себе, «Завет» - а что-нибудь еще у вас есть? Это как с цыганской музыкой: час, два, три, четыре, спасибо, герр Брегович, будем дружить домами. В смысле - рады были познакомиться.
Как и большинство цыган, Кустурица своей назойливости не замечает. В дебютном фильме «Отец в командировке» вальс «Голубой Дунай» у него звучал 28 раз - и только повышенная лояльность Канна к смрадным пасторалям из красного зазеркалья уберегла его от ругательств (неизбежных при ретроспективном просмотре). С музыкой он с тех пор грамотно поработал - сюжет киксует постоянно. И истории всей на полтора часа, и свадьба уже виднеется, и у невесты коленки, а у шафера бенгальский огонь, и все стреляют в потолок, и индюшки квохчут, и ракия льется, и лабухи наяривают, и дети тырят сладкое, и дедушка в папахе времен титовского прорыва на Сребреницу благословляет иконой, и «тойота» с рульком от «мерса» сигналит, и солнце кувыркается, и толстые потеют, и бесплодные залетают, и яблоки с веток срываются, и пчелки пикируют, и горшки бьются на счастье, и приходит письмо из Америки, и - але, маэстро, это кончится когда-нибудь или нет?! Ровно на этой фразе с колонной спецназовцев прикатывает недобитый цыганский барон с гранатометом, и приходится лезть в подпол за дедовой трехдюймовкой, хорошо сохранившейся со времен фашистского нашествия.
Увы, о бесшабашной, отвязной, разбитной балканской деревне не так много можно сказать, чтобы возвести на ней целую режиссерскую биографию. Дедушка умер, собачка зевнула, птичка какнула, коровка отелилась, мальчик первый раз вздрочнул, цыган трахнул индюшкину гузку. Бьющая через край витальность имеет свои пределы; на партизанское прошлое там, видимо, идиосинкразия, как у нас на кино про доярку, а другого прошлого у них и нет - одни турки.
Потому сто раз верной кажется максима М. Веллера о безусловном превосходстве народов с большой и созидательной историей и тысячелетней государственностью над настырно требующими равенства сынами диких степей. Им просто не о чем рассказывать, кроме кобыльего молока, овчинной жилетки, малолетних шлюх и разбавленного мочой бензина, - и они начинают свою бойкую и ядреную песнь с самого начала; а вдруг пройдет. Губная гармошка, сестра-хромоножка, отцовская шляпа, коник без ноги, простыня с кровью, тыква с дырками для хэллоуина, епиходов в шкафу, ножик под ребро, ишак на путях и круглый год беременные матрешки.
Не случайно эталонным автором Кустурица считает Довженку. У того тоже были забубенный пляс, говорящие кони, молодильные яблоки, гармонь-самоиграйка, приватные отношения с Богом и имя Сашко до старости. Вся разница в лаконизме. У Кустурицы по сей день не найдешь фильма короче ста пятидесяти минут.