Но тут-то Мороженый бык и стал нажимать с особой силой:
— Запрещено кирпич в колхозах производить. Ох, тоскует по тебе, товарищ Жук, особая камера в тюрьме!
— А к чему на мою голову камера? Кирпич вырабатываем по приказу командующего военным округом товарища генерала армии… а он вот-вот и маршал, — для устрашения подчеркивал Иннокентий Жук. — Вы ему и скажите: «Ох, товарищ генерал армии, почти маршал, тоскует по тебе особая камера в тюрьме!»
— Но ведь вы кирпич и для себя вырабатываете. Вон сколько домов на улице появилось из кирпича. И коровий городок заложили, — наседал Мороженый бык.
— Э! А где это вы встретите такого дурака: готовит обильный стол для других, а сам голодный! Умный урвет со стола. Мы не вислоухие поросята.
— Но ведь кирпичный завод принадлежит колхозу!
— А кому же он должен принадлежать? Спекулянту, что ли? Командующий военным округом — товарищ шеф — завод нам подарил, и мы его, как люди вежливые, приняли. Нельзя ведь отказом обижать шефа.
— Ну, а мойка, гребешки, мукомольная мельница, травы там всякие и черт те что? Доярки лекарственные травы собирают? Инициатива? Этак-то, глядя на вас, и другие колхозы на такое кинутся и запустят сельское хозяйство, — упрямо и монотонно гудел Мороженый бык.
— Тюрьмой грозите? Ай-яй-яй! Страх! Так я сегодня созову общее собрание колхозников и вам слово предоставлю. Может, убедите колхозников, и они нам — их слугам — прикажут на галетной фабрике, на кирпичном заводе, на мойке крест поставить, гребешки, расчески и все прочее к шутам. Хотите — созову и вам слово предоставлю? Только не советую: колхозники у нас — народ откровенный, как бы грубенько не вытолкнули вас из клуба!
Вот уж как заговорил Иннокентий Жук с Мороженым быком, да и со всеми, кто продолжал на него наседать: знал, колхозники взбунтуются, если перед ними заикнутся о том, что надо разрушить уже окрепшую систему хозяйства.
В том, что колхозники его полностью поддержат, Иннокентий Жук был уверен, однако начал стремительно худеть. Щеки всосались, нос отвис, в голосе появилось старческое дребезжание, а виски засеребрились. Райпрокурор Золотухин на основании материала, собранного Мороженым быком, завел толстое «дело» на Иннокентия Савельевича Жука, как на злостного нарушителя «всех и всяческих норм и уставов», что сулило обвиняемому самое меньшее десять лет тюрьмы.
— Ничего не украл, в личных интересах крошки колхозной не тронул, и вот — тюрьма, — при встрече пожаловался Иннокентий Жук Мордвинову — секретарю обкома по сельскому хозяйству, но тот, моргнув тускло-пустыми, как гороховый кисель, глазами, пригрозил:
— Кулацкие-то приемчики из вас вытряхнут!
После этого Иннокентий Жук хотел было зайти к первому секретарю обкома Акиму Петровичу Мореву и не зашел, подумав:
«Наверное, в одну дуду дудят. Линия. Попал я, значит, под ситуацию».
И «дело» за номером 302 уже завершалось и готовилось из комнаты райпрокурора переправиться в соседнюю — к народному судье, как вдруг от Акима Морева на имя секретаря райкома Лагутина поступила телеграмма: «Прекратите травлю Иннокентия Савельевича Жука». А через два дня было опубликовано решение Пленума Центрального Комитета партии, по которому колхозам предоставлялось полное право самостоятельно вершить внутренние вопросы, а кроме того, строить свои кирпичные заводы, мастерские и вообще обзаводиться кустарной промышленностью.
— Мудрейшее указание: из жизненного сердца идет оно, — произнес Иннокентий Жук, почти наизусть заучив решение Пленума, и облегченно вздохнул, а соседи — руководители колхозов — с завистью:
— Ай-яй-яй! Думали, под суд пойдет и по всем нарушениям — в тюрьму, а он, оказывается, вершил самые наизаконнейшие дела.
Умываясь на кухне и припоминая всю предысторию колхоза, Иннокентий Жук, довольный, хохотнул. Недавно секретарь Центрального Комитета партии в докладе о сельском хозяйстве по-доброму отметил:
— В колхозе «Гигант» председатель его, Иннокентий Савельевич Жук, работает с огоньком.
— Приятно?
— Да, конечно.
— «Колхозный Пленум» открыл перед нами просторный путь, и мы по нему зашагаем в коммунизм… и колхоз наш станет непобедимой твердыней, и слава о нем… и обо мне, конечно, не померкнет никогда, — прошептал, расчувствовавшись, Иннокентий Жук.
— Чего это ты там шепчешь, Иннокентий? Иди завтракать, — войдя со двора на кухоньку и ставя на стол крынку с молоком и холодную баранину, проговорила жена Катя еще заспанным и оттого, видимо, грудным, манящим голосом.