Алексей представил все эти орудийные и минометные стволы, из которых грянет ранним утром неожиданный для немцев гром, и сказал:
— Для них это будет большей неожиданностью, чем та, какую они готовили для нас. А для нас — это большая удача!
— Так вот, Алексей Прохорович, — весело закончил командир дивизии. — Я еду сейчас в полки, а оттуда прямо на КП. Хочешь со мной?
— Едем, конечно.
Алексей уже испытывал знакомое возбуждение: близился час, которого ждал не только он, а все люди в тылу и на фронте, от самых незаметных до больших…
Алексей и командир дивизии успели объехать только два полка, побывать у артиллеристов-истребителей, уже давно готовых к отражению танков, а теперь, перед началом боя, встречавших генерала с особенной деловитостью.
Никто из командиров не спал: весть о раскрытии вражеского замысла и часа наступления уже облетела передний край. Замполиты и агитаторы проводили с бойцами беседы. Командиры отдавали последние приказания. Всюду властвовало деловое спокойствие — не было ни суеты, ни излишней тревоги, ни шума.
Ночь была темная и тихая. Тепло светились в небе июльские звезды. Тишина усугублялась еще тем, что в двадцатипятикилометровой прифронтовой полосе, в деревнях и хуторах, было пусто. Все жители заблаговременно были эвакуированы в ближайший тыл, за угрожаемую черту. Кое-где остались только для наблюдения за жильем и имуществом жившие бобылями старики и старухи.
Было два часа ночи, когда Алексей и командир дивизии, обойдя несколько особенно важных рубежей, расположенных на флангах предполагаемого вражеского удара, вернулись в штаб полка, в землянку на краю заброшенного колхозного стана.
Вокруг стояла высокая, чуть ли не до самых плеч, дозревающая рожь. Алексею запомнилось, как они с генералом, оставив машину, шли через рожь, и налившиеся, но еще незрелые, покрытые цветенью колосья мягко били по его груди и рукам. И Алексею снова пришли на ум письмо Павла, его слова о готовности к уборке хлебов. От этих мыслей стало и хорошо и тревожно.
Войдя в землянку, неутомимый комдив, взглянув на ручные часы, сказал:
— До работы осталось два часа. Давайте-ка уснем, Алексей Прохорович. А то вряд ли завтра придется… А?
Удивительный человек был этот комдив. Его ничто, казалось, не могло взволновать, вывести из равновесия. Ко всякому делу, даже самому важному, он подходил с какой-то очень простой, обыденной, житейской стороны. Он нигде не горячился, не повышал голоса, а если сердился, то только круче сдвигал желтоватые от непрерывного пребывания на солнце брови.
Это было не спокойствие флегматика. В манере ровно и весело разговаривать, всегда с шуточкой и добродушным, как бы осторожно прорывающимся смешком, чувствовалась большая энергия. Такое живое, деятельное спокойствие действовало на людей возбуждающе, вселяло в самых нерешительных, склонных к растерянности людей уверенность и мужество.
У комдива было известное имя, но в дивизии и даже в штабе армии его звали просто и любовно — Богданыч. Возможно, это было переиначенное солдатами и офицерами имя, что нередко случалось на фронте, — оно в самом деле не совсем совпадало с действительным, но мы будем называть его так, как называли его солдаты…
Спать Алексею не хотелось — нервы его были слишком напряжены, но он все-таки лег в землянке командира полка на нары рядом с генералом.
— Вы в самом деле постарайтесь поспать, — посоветовал Богданыч, съеживаясь и делаясь от этого вдвое короче, по-солдатски натягивая на голову воротник шинели. — Отсюда утром мы пойдем прямо на мой КП.
Генерал против обыкновения разговаривал с Алексеем на «вы», очевидно считая такое обращение наиболее соответствующим моменту. На «ты» он обращался только в непосредственной служебной обстановке к самым близким офицерам (и к Алексею в том числе), а сейчас он как бы видел в нем наполовину гражданского человека и считал необходимым соблюдать с ним все правила обычной вежливости.
— Эх, Алексей Прохорович, не удалось нам чайку с вареньем попить, — вздохнул комдив. — Так мне хотелось покалякать с вами на досуге. Ну, да ничего. Вот прогоним гитлеровцев от Орла — тогда попьем. Попьем, начподив, а? — словно очнувшись, другим, бравым тоном спросил Богданыч.