Он взглянул на Алексея таким отсутствующими взглядом, словно никогда не знавал его. На вопросы начальника политотдела он давал односложные, ничего не объясняющие ответы. «Откуда я знаю, что будет дальше, — казалось, говорил его блуждающий мутный взгляд. — Может быть, и меня самого не будет».
После того как Алексей переговорил по телефону по очереди со всеми командирами рот, весть о том, что сам начальник политотдела дивизии присутствует на рубеже батальона, облетела окопы.
Настроение людей поднялось еще более, когда стало известно, что двадцать советских танков выходят на исходный рубеж и получен приказ выбить противника из оставленных недавно окопов.
Повеселел и командир батальона.
— Вернем! Теперь все вернем! — повторял он. — Я сам пойду вслед за танками.
Вскоре из лощины зашумели «катюши», как черные грачиные стаи, полетели на врага видимые простым глазом реактивные снаряды, потом мимо КП загремели танки…
Комбат и Алексей кинулись из землянки командного пункта. Подхваченный не раз пережитым чувством самоотверженности, Алексей по запутанным ходам сообщения, оглушаемый свистом осколков, устремился вперед, к ротам… Мимо него мчались танки, вихрилась пыль, гудела земля…
Алексей не помнил, как очутился на рубеже первой головной роты, уже пропустившей через свои окопы советские танки. Бойцы готовились к атаке, ждали только сигнала.
Узнав быстро шагающего по окопу Алексея, запыленного, в глубоко надвинутой на лоб каске, они подтянулись ближе к брустверам, крепче сжимая в руках автоматы и винтовки.
Огонь в это время стал ужасающим, но Алексей уже не думал, что его ранят или убьют. Перед ним были его люди, он видел только их черные от пыли и гари лица. Вот они опять с ним, как на Днепре и под Сталинградом, как на недавнем партийном собрании, все — локоть к локтю, свои — родные, преданные.
Только с ними он испытывал это острое чувство, похожее на чувство восторга и вдохновения, только их любил и за них готов был умереть…
На изгибе окопа он увидел припавшего к земляной насыпи сержанта Завьялова и сразу узнал его.
Он первый кивнул ему. Лицо Завьялова просияло, и в глазах его Алексей прочел то, что не всякому удается прочесть в глазах самого близкого друга.
Послышался сигнал к атаке. Алексей крикнул изо всей силы, насколько позволял голос:
— Вперед, друзья! За Родину! Вперед!
Хор солдатских голосов подхватил его призыв, и окопы зашевелились…
Алексей уперся руками в рыхлый, горячий от солнца бруствер, хотел выпрыгнуть из окопа, чтобы бежать вперед вместе со всеми бойцами, но сержант Завьялов подскочил к нему, смелым и вместе с тем оберегающим мягким движением руки оттолкнул его, заслонив его широкой грудью от того беспощадного, что было впереди.
— Товарищ подполковник! Не ходите! Мы сами! Вы нужны здесь! — крикнул Завьялов и скрылся за бруствером, мелькнув пыльными каблуками сапог.
Алексей не успел опомниться… Какой-то офицер с юным мальчишеским лицом и в пропотевшей насквозь гимнастерке потянул его с бруствера и торопливо сказал:
— Вас ждут на КП, товарищ подполковник.
— Ура-а-а! За Родину! Ура-а-а! — катилась впереди могучая волна солдатских огрубелых голосов.
Во второй половине дня Алексей уже знал обо всем, что произошло во всех полках. Он узнал и о стойкости Ивана Дудникова и Миколы Хижняка и о том, как крепко держалась рота Арзуманяна.
Ничего не знал Алексей лишь о Тане и Нине.
Таня и Тамара в это время уже успели вынести с поля боя двенадцать раненых вместе с оружием, перевязать и отправить их в медсанбат.
Перевязочный пункт находился в двухстах метрах от переднего края, недалеко от КП первого батальона, в лощине, густо поросшей орешником, малинником и цепким хмелем.
Это было наиболее защищенное и укромное место, указанное Нине Метелиной самим Гармашем. От него тропка вела прямо к позициям рот, а проезжая дорога вдоль овражка — в тыл, к медсанбату.
В лощине было душно и жарко; солнце, казалось, все свои лучи направляло в нее. Раненые стонали, просили пить. Хорошо, что шагах в двадцати, в овражке, бежал студеный ключ, и девушки-медсестры поминутно бегали туда с котелками.
Звуки боя оглушали и здесь, гулким эхом раскатывались по овражку. То и дело через него перелетали снаряды и мины, рвались то вблизи перевязочного пункта, то на дне овражка, то где-то за бугром. Шальные пули посвистывали непрерывно, и этот противный, вкрадчивый свист нельзя было не замечать. Он почему-то особенно выделялся из всех самых громких звуков.