Волго-Камье в начале эпохи раннего железа (VIII-VI вв. до н. э.)

До окончательной смерти по представлениям обских угров вторая душа умершего человека превращалась в какое-то водяное насекомое (жука, жужелицу и т. д.)[192]. У восточных финнов также существовало близкое представление. В частности, аятские марийцы полагали, что человек может умирать до семи раз, переходя из одного мира в другой, и окончательно умирает, когда превращается в рыбу[193]. В связи с этим интересно отметить, что во многих финских языках понятие «умереть» — общеперм. «kul» (мари — колаш; удм. — кулыны; морд. — куломе и т. п.) созвучно с понятием «рыба» — общеперм. «kal» (мари — кол, морд. — кал, финск. — кала и т. п.)[194].

Наблюдается еще одна весьма важная особенность в расположении раннеананьинских могильников. Почти все они занимают места предшествующих позднеприказанских поселений (см. Ст. Ахмыловский, Акозинский, Морквашинский, Гулькинский, Ананьинский и другие могильники) или же места: позднеприказанских могильников (I Новомордовский, Тетюшский, II Полянский и др.), которые в свою очередь оформились на местах более ранних поселений. Такое явление, очевидно, не случайно. У многих первобытных народов, в том числе и древних финно-угров, отчетливо проявляется непосредственная связь кладбищ с поселениями. На волосовских поселениях (см. Володары, Владычино, Сахтыш и др.) часто погребения обнаруживаются непосредственно на поселении[195]. Погребения известны также и на поселениях предшествующей приказанской культуры (см., например, Балымскую стоянку)[196]. Нередко, очевидно, были и случаи, когда местом захоронения становился и сам жилой дом, чему имеется немало этнографических примеров[197]. В одном из жилищ Володарского поселения волосовской культуры в 1971 г. было исследовано погребение женщины с ребенком[198]. Правда, захоронение в жилище вынуждало оставшихся обитателей покидать дом, что «влекло за собой необходимость строительства нового жилища, новых больших затрат труда… Это обходилось очень дорого и, вероятно, поэтому вызвало к жизни строительство отдельного условного „жилья“, куда переносили все принадлежавшие умершему вещи… ранее всего это начали делать народы, у которых жилищем стал служить не чум, а бревенчатый дом или землянка с бревенчатыми стенами, устройство которых было дорого само по себе»[199].

Как мы видели выше, ананьинцы и их предки уже строили бревенчатые дома, и поэтому в волосовско-приказанское время такие дома строили не только для живых, но и для умерших. Первоначально на функционирующих поселениях, а потом на заброшенных поселениях. Хотя на раннеананьинских могильниках как будто не обнаружено наземных сооружений, но их археологические остатки в виде следов сгоревших наземных конструкций фиксируются почти на всех широко исследованных памятниках. Есть основание считать, что почти над каждой могилой сооружались небольшие срубы — жилища (именно срубы, а не столбовые конструкции), которые служили своеобразным наземным домом для закрытого в большинстве случаев, а иногда и оставленного непосредственно в срубе погребенного. Все это, очевидно, было связано с поверьем, что материальные остатки человека (кости, одежда и пр.) должны были остаться в жилище, а душа должна была переселиться или должна была быть переселена в иной мир.

Распространенность такого обычая у древних ананьинцев подтверждается и тем, что почти у всех из потомков, как волжских, так и пермских финнов, в прошлом наблюдались такие домовины, о чем свидетельствуют как археологические[200], так и этнографические[201] и лингвистические[202] материалы. Очень долго этот обычай бытовал у обских угров. З.П. Соколова, по данным полевых материалов 1973–1974 гг., отмечает, что куноватские ханты поверх могилы «устанавливали намогильное сооружение в виде домика», внутрь которого «клали вещи умершего — одежду, посуду, папиросы, оленью упряжь, посудный ящик»[203].

192

Там же, с. 125.

193

Смирнов И.Н. Черемисы…, с. 150.

194

КЭСК, с. 143; SKES, I, s. 146.

195

См. сводку об этом: Крайнов Д.А. Стоянка и могильник Сахтыш VIII. — В кн.: Кавказ и Восточная Европа в древности. М., 1973, с. 51–53.

196

Халиков А.Х. Поселения эпохи бронзы в Среднем Поволжье. — КСИИМК, 1953, вып. 50.

197

См. об этом подборку в статье Г.Н. Грачевой «Народные названия…» (с. 39–41).

198

Архипов Г.А., Вайнер И.С. и др. Работы Чебоксарской экспедиции. — АО, 1971 г. М., 1972, с. 178.

199

Грачева Г.Н. Народные названия…, с. 41, 42.

200

Остатки обгорелых срубов нередки в могильниках «перми вычегодской» (Савельева Е.А. Пермь Вычегодская. М., 1971). Следы сгоревших наземных конструкций прослежены над рядом погребений Крюково-Кужновского (мордва-мокша) могильника, исследованного в 1968 г. (Воронина Р.Ф. О погребальном обряде Крюково-Кужновского могильника. — КСИА, 1971, вып. 128, с. 117).

201

У горных мари еще в XIX в. на кладбищах над могилами встречались наземные срубы, называвшиеся «шугар-виче» (дословно — могильный навес, могильный хлев) (Смирнов И.Н. Черемисы… с. 150–151). Как у горных, так и луговых мари (Wichmann Y. Volksdichtung und Volksbräuche…, s. 60 usw.), в обращении к умершему, когда его клали в гроб, нередко говорили: «Не бери с собой наш дом, а иди в свою избу». Следы наземных сооружений в виде срубов или иногда навесов известны и в этнографии удмуртов. (Маркелов М. Культ умерших в похоронном обряде волго-камских финнов. Религиозные верования народов СССР, т. II. М., 1931, с. 280; Смирнов И.Н. Вотяки. — ИОАИЭ, т. VIII, вып. 2. Казань, 1890, с. 186). Упоминание о бытовании в прошлом срубов-изб над мордовскими могилами также отмечается исследователями (Смирнов И.Н. Мордва. Историко-этнографический очерк. Казань, 1895, с. 172; Документы и материалы по истории Мордовской АССР, т. 2. Саранск, 1940, с. 290).

202

В коми и удмуртском языках слово «горт» одновременно означает «дом, деревня, селение, село» и «гроб» (КЭСК, с. 79).

203

Соколова З.П. Новые данные о погребальном обряде северных хантов. Полевые исследования Института этнографии. 1974. М., 1975, с. 168.