Таким образом, намечается определенная схема развития надмогильных стел в Европе от простейших с изображением животных к антропоморфным схематическим, затем к антропоморфным с прорисовкой деталей, антропоморфным с оружием и, наконец, к изображению оружия.
Такую же картину можно наблюдать, рассматривая хронологически близкие стелы Сибири. Здесь наиболее ранние памятники подобного типа, датируемые Г.А. Максименковым и Э.Б. Вадецкой афанасьевско-окуневским временем (рубеж III–II тысячелетия до н. э.), также первоначально изображали антропоморфные, преимущественно женские, фигуры, так называемые «каменные бабы» без вещей[226].
В карасукское время эти стелы усложняются и в ряде случаев заменяются изображением животных, в основном бараньих голов, рассматриваемых «как наиболее полное представление образа родового божества предка-покровителя, единого в двух лицах, состоящего из двух начал — мужского (зверя, наверху) и женского (девы, внизу)»[227].
Но уже в первой половине I тысячелетия до н. э., т. е. в конце эпохи бронзы и начале эпохи раннего железа, в Забайкалье, на Алтае и в Монголии распространяются так называемые оленные камни, где изображаются животные — олени и боевое оружие — топор-секира, кинжал, лук, щит, по мнению исследователей, повторяющие «набор вещей», «принадлежавших покойнику и сопровождавших его в могилу»[228].
Новомордовские стелы с изображением только оружия и близкие к ним по форме тетюшские стелы следует поставить в один рад со схематически близкими к ним европейскими и сибирскими плитами с изображением оружия. Как уже мне приходилось писать[229], они, очевидно, являются реальным отображением общественно-экономического положения раннеананьинских племен, переживавших в первой половине I тысячелетия до н. э. сложение ранней фазы отношений военной демократии с выделяющейся группой военных вождей.
Несмотря на сооружение каких-то наземных конструкций, большинство умерших в раннеананьинское время хоронились путем помещения в вырытые в земле могильные ямы. Очевидно, от этого и более раннего времени в языках пермских и волжских финнов сохранилось отождествление понятий «хоронить, погребать» и «зарыть в землю, засыпать землей» (мар. «мудаш», му — земля, даш — суффикс[230]; рок — земля, ыш — суффикс[231]; коми — «кындыны»; кинд — копать, рыть[232].
Могилы на кладбищах, судя по материалам раскопок, располагались или рядами (в основном камские могильники Луговской, Котловский, Таш-Елгинский и др.), или рядами и группами (в основном волжские могильники Ст. Ахмыловский, Акозинский, Тетюшский и др.). Каждый ряд или группа обычно состояла из 15–20 погребений. Между ними нередко наблюдались свободные промежутки (см. рис. 6, 11). Такие ряды и группы, очевидно, следует рассматривать как захоронения ближайших родственников, вероятно, членов одной большой семьи. По сообщению М. Маркелова, у поволжских финнов на кладбище каждая фамилия имеет свой угол[233], у обских угров в отдельном ряду хоронили только однофамильцев[234]. Для марийцев и их предков в основном было характерно групповое расположение могил[235].
Форма, размеры и ориентация могильных ям на раннеананьинских могильниках довольно разнообразны и, кроме вышеотмеченной зависимости от наземных конструкций, зависели и от характера погребений. Последние подразделяются на одиночные и коллективные, вторичные и частичные, на кенотафы, т. е. не содержащие следы человеческого костяка могильные ямы. Это разнообразие не зависело от пола и возраста, а также имущественного положения умершего человека.
В возрастном отношении раннеананьинские могильники содержат в основном погребения лишь взрослых и подростков и практически не обнаруживают детских, кроме редких случаев захоронений матери с ребенком. Лишь на Тетюшском могильнике была выявлена северная группа погребений, включающая и детские захоронения. Отсутствие детских захоронений не случайно. У многих первобытных народов умершие дети, не приобщенные к роду или не прошедшие обряд определения души и имени или инициации, хоронились отдельно и нередко своеобразно (подвешивали на дерево, хоронили в дупле и т. п.)[236]. Это было связано с представлениями об особой душе детей, отличной от души взрослых, которая якобы после смерти ребенка превращалась в птичку и, влетая в женщину, создавала новую душу, нового человека, То, что такое поверье бытовало, вероятно, и у ананьинцев, свидетельствует имевшееся у их далеких потомков — горных мари — поверье о вселении душ преждевременно умерших детей в души новых людей[237]. Может быть, об этом же свидетельствует и близость понятий «ребенок» («аза»), «преждевременная смерть» («азал») и просто «смерть» («азырен») в марийском языке[238]. Очевидно, поэтому детей не хоронили на общеродовом кладбище, а главное — над ними не производили таких сложных обрядов, как над умершими более взрослыми людьми.
226
228
234