Обычай коллективных захоронений уходит корнями в глубокую древность. Очень широко он практиковался у неолитических племен днепро-донецкой культуры[261]. Известен он и для волосовских племен — на стоянке Володары в 1971 г. было обнаружено коллективное захоронение не менее чем 12 человек[262]. Коллективные погребения были исследованы и на Балановском могильнике[263], известны они и под абашевскими курганами, но там большей частью они носят характер братских могил[264]. Но особенно они выразительны и часты на позднем этапе приказанской культуры[265], откуда преемственно этот обычай переходит и к раннеананьинским племенам. Впоследствии он бытует у местных народов Поволжья и Прикамья на востоке — до пьяноборского времени (см. погребения Уяндыкского могильника)[266], а на западе — до позднегородецкого (см. погребения Васильсурского городища)[267] и муромско-мерянского времени (см. погребения Безводнинского могильника)[268].
Как полагает М.П. Грязнов, обычай коллективных захоронений связан с совершением общих похорон в какие-то установленные сроки — раз в год или раз в несколько лет[269]. Мне думается, что возникновение и развитие данного обряда следует увязывать, очевидно, с обычаем так называемых весенних захоронений, когда люди, умершие в одном поселке в зимнее время, содержались в специальном помещении в поселке, а затем весной во время паводка сплавлялись на место родового кладбища. Тем более, что иногда эти родовые и племенные кладбища находились далеко от поселка. Как отмечалось выше, характерной особенностью раннеананьинских могильников является их расположение на берегу Волги или Камы недалеко от устья их притоков. Жившее на этих притоках население, например, по Ветлуге, Кокшаге, Казанке, Меше, Вятке и т. п., очевидно, не имело возможности каждый раз приезжать с покойником на родовое кладбище, иногда отстоящее от поселка на десятки и даже сотни километров. Оно должно было набирать партию умерших и затем сплавлять их на кладбище. Отголоском длительного существования этого обычая, особенно у волжских финнов, являются песни уржумских и козмодемьянских (ветлужских) марийцев, где говорится о далеком кладбище, куда надо отправляться раз в год[270].
В непосредственную связь с коллективными погребениями, открывающими собой серию так называемых двухактных захоронений, надо ставить вторичные и частичные погребения.
Почти во всех волжских раннеананьинских могильниках встречены погребения, представляющие собой вторичное захоронение человеческих костей, освобожденных от мягких тканей — 2 случая в Акозинском, 11 — в Ст. Ахмыловском, 1 — в Морквашинском, 5 — в Тетюшском, 2 — в Гулькинском и 1 — в I Новомордовском могильниках (рис. 13, 14). Первоначально, вероятно, умершие находились длительное время в наземных условиях, где происходило разложение мягких частей тела (соединительных тканей и сухожилий костяка). После этого кости собирались и перемещались в могильную яму.
Этот обряд в лесном Поволжье также первоначально фиксируется в волосовской среде — коллективное погребение, вскрытое на Володарской стоянке в 1971 г., фактически состояло из вторичных захоронений, помещенных в одной яме. Поэтому предположение о том, что такой способ захоронения проникает в местную среду со стороны срубных племен, высказанное мной в одной из работ[271], требует уточнения. Этот обряд известен и приказанским племенам — на II Луговской стоянке было обнаружено два вторичных захоронения, а в боковом выступе первой землянки I Луговской стоянки выявилось скопление костей 19 человек (13 взрослых и 6 детей)[272]. Погребение с тремя расчлененными костяками (погребение № 13) было изучено и на Кумысском позднеприказанском могильнике[273]. Позднее обряд Вторичного погребения фиксировался у мордвы[274], муромы[275]. В какой-то степени объяснение этого обряда мы находим у Ибн-Фадлана, который видел и описал его в стране булгар в 922 г. «И если (один) человек (муж) из их среды убьет (другого) человека… нечаянно, то делают для него ящик из дерева халанга (березы), кладут его внутрь, заколачивают его над ним и кладут вместе с ним три лепешки и кружку с водой. Они ставят для него три куска дерева наподобие дышел, подвешивают его между ними и говорят: „…мы подвешиваем его между небом и землей, (где) его постигнет (действие) дождя и солнца, может быть, Аллах смилостивится над ним“. И он останется подвешенным, пока не износит его время и не развеют его ветры»[276]. Так, видимо, поступали не только с убийцами и другими преступниками, но и с людьми, умершими не своей смертью, — самоубийцами, утопленниками и т. п. Так, у обских угров «утопленников, самоубийц, замерзших и задранных медведем, раньше хоронили отдельно, в лесу или в стороне от кладбища. В лесу ставили амбар на столбах, в нем хранили их вещи, куклу»[277]. Люди, очевидно, полагали, что в самоубийц и прочих вселялся злой дух и он должен изгоняться с большим усердием, чем духи обычных покойников. В связи с этим любопытно, что в марийском языке слова «сакамат» (злой дух) и «сакаш» (вешать, подвесить) происходят от одного корня[278].
266
274