По толпе прошел горестный вздох. Немецкие автоматчики вели старика. Худенький, невысокий, с короткой седой бородкой, в ситцевой выцветшей рубашке и красноармейских шароварах с залоснившимися коленками, он шел не спеша, твердо ступая босыми ногами.
Ему развязали руки. Старый крестьянин расправил не тронутую загаром грудь. Голубые стариковские глаза были сухи, смотрели строго и мудро. Ветер шевелил редкие волосы. Вот и крестьянин вроде бы спокоен… Ничего не должно случиться!..
— Этот человек кормил партизан, — говорит переводчик. — Всякое сопротивление германской мощи… смертной казни через повешение…
Ничего не может произойти!.. Важный немец — он опять уже уселся в свой «оппель» — взмахивает белой перчаткой. Палач накладывает на шею крестьянина петлю; палач хочет помочь крестьянину подняться на табурет; крестьянин брезгливо отстраняет протянутую руку.
— Шерамыги! — говорит он презрительно и тихо. — Вы не бойтесь их, граждане!..
— Не забудем тебя, отец! — выкрикивает кто-то.
— Не забывайте… Срамно от немцев смерть принимать… Ничего не бойтесь!.. Жене скажите — пусть не плачет шибко-то, сыновья вернутся, отомстят… Вернутся!.. Добрые люди, прощайте!..
Движение в рядах. Мальчик в тюбетейке с силой расталкивает людей, выбивается прочь от страшного места.
Автоматчики угрожающе щелкают затворами:
— Хальт! Цурюк!
Мальчик не слышит, убегает дальше и дальше.
Миша бежал, не выбирая дороги. Все казалось: неотступно грохают чьи-то кованые сапоги, взмахивает рука в белой перчатке, качается веревочная петля.
Миша бежал, пока не споткнулся о кочку. Прижался щекой к моховой подушке и дал волю слезам. О чем он плакал? О своем детстве? Только он не думал о нем. О том, что в селе все стало чужим и безрадостным. От жалости к маме, которая перестала петь и улыбаться и все читает-перечитывает единственное, полученное от старшего брата письмо. О двух своих братьях, отрезанных фронтом от родного дома. От жалости к этому вот смутно знакомому старику…
Слезы иссякали. Жизнь колдовского, болотного царства осторожно вплеталась в Мишины мысли, успокаивала, как прикосновение материнской ладони. Только бы не бояться немцев! Они с автоматами, они с виселицами — так? Все равно нельзя их бояться!.. Выглядывает из-под воды лютик. Лютый цвет. Царь-зелье. Одни листики у него над водой, другие — под водой… Если вот так же?.. Днем разговаривать с немцами, шутить, улыбаться, а ночью закалывать их кинжалами, убивать, уничтожать; оставлять страшные записки: «Смерть фашистским захватчикам!»
Листья над водой, листья под водой.
Спотыкаясь, по кочкарнику бежала мать. Они бросились друг к другу.
— Сынок!.. Убежал, а мама мучайся. Ты не должен, слышишь, не должен покидать меня. Кругом враги.
— Прости, мама…
Они опустились на мох. Молчание. Сколько еще страшного предстоит пережить?..
…Сыновья, ученики отвернулись бы от нее, если б она избрала другой путь, нежели тот, который втайне избрала. Сама она ничего не боится. Но сын ее, ее младшенький, — он так еще мал! Как сохранить его? Только бы с ним ничего не случилось. Хотелось на все болото закричать «не отдам!».
— Что ты, мамочка?
Сын заглянул в глаза матери, прочитал во встревоженном ее лице печаль, нежность. Мама и не знает, какой он сильный! Вот что: испугался он сегодня, плакал — все это в последний раз. Унижаться перед этими гадами? Ни за что!.. Афишируют, что с ними бог — выбили на пряжках поясов «Готт мит унс», и мучают людей. Пусть они нас боятся! Листья над водой, листья под водой…
— Солнце заходит. Пойдем, простудишься мама…
ЛИСТЬЯ НАД ВОДОЙ, ЛИСТЬЯ ПОД ВОДОЙ…
Опасными стали большие дороги. Не перейти железнодорожную линию, не пробраться к подпольным группам в Речках и Учно. Тем не менее ходили со старскими подпольщиками в разведку. Сведения раздобыли важные, помогли бойцам разгромить фашистский штаб в Болоте.
Вот бы теперь и послать депешу в Смольный: «Кочующее орудие действует!» Нет связи с Ленинградом.
Павел подходил к Должино. У проселка он услышал быстро приближающийся шум мотоциклов. Уже не успеть, не спрятаться! Мотоцикл круто развернулся перед Васькиным. Жандарм спустил с педалей ноги на землю, наставил автомат.
Павел оглянулся. Позади — еще один мотоцикл, с коляской. Накреня коляску, вылез унтер-офицер полевой жандармерии. Парабеллум в его мясистых пальцах казался игрушечным.