Кстати, о нем. Оставить его смерть без последствий я тоже не мог. Это уже было делом моей чести. Я буду плохо спать, редко кушать и через раз ходить в туалет, если не отомщу. Только это не были проблемы Яна или Генахи, потому что они не заглядывали в салон такси с номерным знаком 33–69 ВРФ ранним вчерашним утром и не видели картины конца света кисти неизвестного художника, где материалом была голова Четырехглазого. А я заглядывал. И я видел. И во мне родилось навязчивое желание уничтожить автора этого памятника мировой живописи, пока он не написал продолжение.
— А с кем они говорили о пяти процентах? — попытался уточнить я.
— Да откуда я знаю? — устало вздохнул Ян. — Мне, честно говоря, не до того было. Не спрашивал. Отбился монтировкой и убежал. Часа два в каком-то подвале просидел, возвращаться не хотел. Думал, ждут. Думал, машину угробят.
— Не угробили бы, — возразил я. — Резону нет, натурально. Ты же на ней бабки зарабатываешь, а они надеются в долю войти.
— Не подумал, — согласился Ян. Потом пораскинул мозгами и сказал: — Я вот к тебе по какому делу, Мишок. Ты видишь, что они со мной сделали? Жуть. Я не хочу домой в таком виде идти. Там ведь жена, дети. Перепугаю их, к чертовой матери, до икоты. Можно мне у тебя отсидеться?
— Можно-то можно, — задумчиво кивнул я. — Только вот сколько ты тут сидеть собираешься? Пока синяки не пройдут? Так это, милый мой, неделя — минимум. Как думаешь, что твоя жена скажет? А я сразу могу доложить: ушел к другой. А что ей, глупой бабе, еще остается думать, когда целую неделю о благоверном ни одной весточки?
— Ну, позвонить можно, предупредить, — нерешительно проговорил он.
— Чушь, — отрезал я. — Допустим, позвонишь ты ей — и что скажешь? Дорогая, я уезжаю в командировку? Она ведь у тебя не дура, знает, что у таксистов командировки случаются так же часто, как у осла — веснушки. Или ты скажешь правду — что останешься на неделю у меня? Она — высоси мне глаз, если это не так — опять-таки решит, что ты завел себе любовницу, а я предоставил вам квадрат. Потому что для нее это будет самое простое и логичное объяснение твоего исчезновения. И тогда она придет сюда и разнесет к чертям собачьим все мое жилище. Картина, уверяю, будет не из самых веселых.
— Тогда что мне делать? — убито выдохнул Ян.
Вот этим даром убеждения я сам себе и нравлюсь, причем с каждым годом все больше. У меня нет ни одного знакомого, которого я хоть когда-нибудь хоть в чем-нибудь не убедил. Хотя бы ради спортивного интереса. Хобби называется.
— Проще всего поехать домой, — подсказал я.
— И что я там скажу?
— Что тебя каток с дорогой перепутал. Или что с Земли свалился, потому что она круглая и мокрая. В общем, соври что-нибудь. Хотя можешь и правду сказать. Но учти — это чревато. Рискуешь больше не выйти на работу — жена не пустит.
— А синяки?
— Что синяки? Синяки при тебе останутся, кому они, нахрен, нужны.
— Я не про то. Дома же перепугаются до смерти.
— Послушай, Ян, — попытался вразумить я его. — Они испугаются синяков. Но это ненадолго — через пару часов привыкнут. А вот если ты на неделю зависнешь у меня, то их испуг будет длиться ровно неделю. Овчинка выделки, сам понимаешь, не стоит.
Литовец был не совсем согласен со мной, а может, даже совсем не согласен, это я по глазам видел. Но мое медоточивое красноречие, как Ниагара, способно убедить кого угодно. И Ян не устоял. Он тяжело вздохнул, подержался за щеку, проверяя — на месте ли, нет, — и промямлил с видом приговоренного:
— Наверное, ты прав. Все-таки баба. Ревнует и все такое. Поди, объясни ей. Хорошо, я поеду. Только чуть в себя приду. Но с этими гадами надо что-то делать, а то ведь они половину таксопарка замордуют.
— Запросто, — согласно кивнул я. — Какие у тебя по этому поводу будут предложения?
— Какие, на хрен, предложения? — удивился Ян. Вот так всегда: языком трепать — все мастера, и каждый норовит обругать окружающее. А как дело доходит до программы действий, оказывается, что ее-то и нету. Больше того — девяносто процентов о таком понятии вообще в первый раз в жизни слышит.