Федор вдруг с удивлением смекнул, что ему тут нечего бояться, потому как для всех Мирон – покойник, мертвяк, и только один он, один на всем белом свете знает, что возчики оплошились с перепугу. Смерть по справедливости обождала, пока сюда явится Федор Карякин, как строгий судия, и спросит: «А ну, сказывай, супротень, как жил-поживал?..». Да, по справедливости обождала, по правде! По той самой правде, которую он выжидал и подкарауливал много лет, с того дня, когда кошёвка взнесла на починковский угор Мирона и Дарью, взнесла и гинула с глаз на всю долгую, бесталанную жизнь.
– Уж и не чаял, что ты погодишь кончаться, – глухо заговорил Федор, и от собственного голоса малость поутихло ретивое. – Разобиделся было на тебя: как же, мол, без моей лихой руки обошелся. А гля-ка, не обошелся, уважил. Мы с тобой, Мироша, как побрательнички, одной гадюкой ужаленные.
Полесовщик Мирон Авдеев вконец извехотил свое сердчишко, и теперь отмерял последние, поди, минуты своей неупокойной жизни. Кажется, всю ее, до последнего вздоха выбрал, да вот голос страшливый и слова нещадные попридержали на этом свете, словно бы выдернули из-за порога, откуда и не след бы возвращаться смертному. Выходит, не все свое огрёб, еще осталась для него последняя казнь египетская, от которой даже на тот свет не уйти...
Шевельнулась в стынущей груди горькая обида за то, что не Федьке Карякину, а ему, Мирону, не хватило солнышка. И Дашуте не хватило, и двум сынам. Лизавета вон тоже между жизнью и смертью колотится. А Федьке всего хватает, просторно ему на этом свете, долго еще жить будет...
Миронов взгляд сделался разумным и уже не зыбился в предсмертной истоме. Брови с трудом сходились к переносью, а пальцы вытянутой руки медленно, с подрагиванием собирались в кулак.
– Ишь ты, ишь ты, люту-ует! – усмехнулся Карякин. Трясучка вовсе прошла, и теперь голова его хмелела отвагой. – Знаю твою лютость, спытал грешным делом. – И тут он замолотил без роздыху, словно боялся, что не дадут договорить: – А я, Мироша, ежели по совести, должок тебе отплатил. А как же, хорошо отплатил! Скажешь, конем с коровой да избой? Не токмо, не токмо. Я тебе, Мироша, душевно отплатил. Не то Дарья не жалилась, как я ее в Сафроновом распадке ...? Уж я ее там как хотел! Ты не обижайся, хреновая у тебя баба была, правду говорю. Одна визготня и никакой приятности, тьфу! Она чего к Акулине-костоправке ходила – знаешь? Эт я ее в распадке ублажал да голубил, ну и маленько котелок ей повредил. А ты, дундук, сенца ей под зад подстилал... Эй, Мироха, слышишь меня, али нет? Голубил, говорю, сучку твою, как только желал!..
Федор жарил торопко и хрипло, ровно не верил, что некому его тут остановить. Он говорил, а сам покрывался холодным, липким потом, и колкие мураши сновали по спине, вдоль ребер, по загривку и собирались на затылке, больно стягивая кожу. До него смутно доходило, что своими страшными словами умирающему он разом перемахнул какую-то адову черту, за которой сатанинским пламенем начинала выгорать душа.
Стынущий полесовщик неотрывно и натужно глядел на него, силясь постичь всю бесовскую суть слов. А когда постиг, шея его слабо напряглась, лицо свело мучительной судорогой – хотел подняться. Но сил не было даже ворохнуть головой. Из Миронова горла донесся слабый клекот, в котором можно было разобрать одно только слово «гад».
– А ты меня не гадь! Не гадь, говорю! – со злобой и страхом заорал, почти завизжал Федор. Его выпученные глаза мутнели в безумном вспыхе, он все больше пьянел от греховной своей решительности и уже не владел собой. – Сам во всем виноватый, сам! Что ты со мной сделал, сволочуга? Нутро вынул, нутро-о! Я бы не такой был, кабы меня никто не задевал, кабы душу ты мою не вытоптал, понял? Не такой! Ты виноватый!.. Ишь, он теперь желает праведником скапуститься, а Федя Карякин пущай грешником поживет. Не выйдет! Не сдохнешь ты праведником, не дам! Чуешь – не да-ам!
Федор дышал тяжело, с хрипом. Рванул на груди тулуп, будто он душил его, сдернул с головы малахай, из-под которого змеилась струйка пота.
– Ответишь, Мироха! – грозил он пальцем. – На том свете по Божьему закону ответишь! Ты-то нынче подыхаешь, а меня еще тогда кончил, почитай, мальчишечкой. Кто ж убивец – ты или я? А теперича никого нету – ни тебя, ни меня. Слышь, не-ту! И я давно подох, и ты тоже мертвяк. – Он хлопнул себя руками по бокам и страшливо хохотнул: – Вот ведь как: мертвяк мертвяка на санях повезет! Где ж тут грех, где? Нету греха!
Мирон неотрывно глядел на Федора. Губы слабо, беззвучно шевелились.
Карякин подался к Мирону и жутко зашептал, дрожа всем телом:
– Чо зенки таращишь? Нету нас с тобой, нету! Некого тут судить! – Он повторял и повторял эти слова, как заклинание. – Упокойник ты, Мироха, упокойник, мужики тебе руки сложили, потому как остыл давно. И не моги ты на меня так лупиться, понял? Не лупись! Не гляди на меня, говорю! – завизжал он и даже топнул ногой в валенке. Потом оглядел избу, словно удивляясь, как он тут очутился и снова перешел на шепот, словно решил поделиться секретом с Мироном: – Слушай сюда. Мне тебя, упокойничка, велено доставить. Смекаешь? Я и доставлю. В целости привезу. Вот вам, подивуйтесь на стылую кочерыжку вашу! Ой, Мироха, как прокачу-то я тебя до Звонцов!
«Господи, да что ж я боюсь его? Теперь-то что? Кого бояться? Он же мертвяк, у него глаза остеклянились – как есть мертвяк. В сани его, пора в сани, покуда не смерклось!..»
– Все, все, Мироша, поговорили и будет, – зашептал почти ласково. – Некогда мне с тобой, с упокойником, рассусоливать. А то подумают, Федя Карякин умом не устоял – с мертвяком разговоры разговаривает. Ха!..
Он нахлобучил свой собачий малахай, шагнул к Мирону, навис над ним и замер, растопырив руки для обхвата. Потом разом, с рыком сгреб его легкое, изболевшее тело и потянул с лавки. Грохнулись и потащились по полу босые желтые ноги. Ноги деревянно стучали о порог, о ступени крыльца, забороздили по сыпучему, сухому от ядреного мороза снегу. Подтащив Мирона к саням, Федор повалил его на ряднину, сверху кое-как кинул дерюжку и не закричал, а прорыдал:
– Но-о, твою мать! Но-о!
Сани дернулись. Возчик в тулупе засеменил сбоку, силясь не глядеть на Мирона. «Ничо, ничо, скоро уж он...»
Не стерпел, покосился. Мирон лежал с неловко запрокинутой головой, а его глаза, ставшие до жути огромными и неживыми, перевернуто смотрели на Федора. Из-под дерюжки торчали костлявые ноги с большими желтыми ступнями.
– Но-о! Но-оо! – хрипло рыдал Федор. – Шевелись, тварюга дохлая!
Мерин наддал, и возчик потрусил рядом с санями. Ему страшно было от мысли, что долго так не пробежишь, надо будет садиться на сани, рядом с ним.
Карякин погонял мерина и бежал все резвее, задыхаясь и обливаясь жарким потом.
«Господи, упаси... Господи... Только б до Звонцов, по смерть отмаливать буду...»
Вот и могилки. Дарьин крест справа.
Мерин вдруг утробно захрапел и сильно рванул сани. Тут же сбоку, в густом сосновом подросте, раздался волчий вой.
«Ружье...»
Ноги не поспевали, но Карякин каким-то чудом не падал. Из последних сил он рванулся, чтобы всем телом повалиться на сани, даже на Мирона, – и промахнулся, повис на вожжах, волочась по рыхлому снегу. Конь заржал, захрапел, мотая головой и стараясь не сбавлять ход.
– Сто-ой! – стонал возчик. – Сто-ой!..
По зимнику мчались сани, за которыми, взрывая снег, волочился человек в тулупе. За санями пластались молчаливые серые тени.
– Миро-он, ружье-о... – слабо рыдало сзади. – Мир...
Почувствовав слабину вожжей, конь с заполошным храпом понесся вскачь, и сани гинули за поворотом.