- Не говори мне, что ты ушел из комнаты! - вырвалось у меня. Я хотел сказать: "Не говори, что ты оставил мальчика наедине с отцом".
- Я сказал... - почти пробормотал Элиот, наверное, так же он говорил это тридцать пять лет назад, в мотеле. - Я сказал, что мне, пожалуй, лучше остаться, чтобы никто не смог обвинить Пена. Но Пен только ухмыльнулся. К нему вернулось прежнее хладнокровие. Он ответил: "Это не обязательно, старина". И я не смог, - продолжал Элиот, - я не мог остаться в комнате и дать ему понять, что подозреваю его, не мог показать, что верю в его чудовищный поступок. Он был моим другом. Я был многим ему обязан. Я заставил себя повернуться и выйти из комнаты. Я сказал, что буду поблизости, и оставил дверь приоткрытой, но она захлопнулась за мной. Я вышагивал перед дверью, стараясь производить максимум шума. Я обошел весь пансионат, подходил к окну с улицы. Оно было слегка приоткрыто, и я услышал, как мальчик плакал. Я слышал, как Пен сказал: "Обними меня, сынок".
- И что же? - сказал я, мой голос был хриплым.
- Я поспешил вернуться, постучал и вошел. Ничего плохого не произошло, Марк, я уверен. Пен, правда, снял галстук, но одежда была на нем, и мальчик был в пиджаке. Ничего не было, это чувствовалось, понимаешь, что я имею в виду? Пен улыбнулся мне. Но Остин совсем не смотрел на меня. Он не подбежал к двери, когда я вошел. Я не был его спасителем, понимаешь. Я был его похитителем. Я был заговорщиком.
- Но ничего ведь не случилось, - сказал я.
Элиот наконец взглянул на меня.
- Произошла очень важная вещь. Я помог Пену убедить мальчика, что ему от отца нигде не скрыться. Не важно, кто защищал его, кому он доверял, его отец везде мог до него добраться.
Элиот остановился, его признание подходило к концу.
- Что произошло? - спросил я.
Он выпрямился.
- Джулия отказалась от своей угрозы. Ты, конечно, понимаешь почему. Она больше не могла положиться на показания своего шестилетнего сына. Пендлтон Пейли лишил ее этого с помощью моего бывшего босса. Остин был слишком напуган, чтобы обвинить отца, он понял, что не может доверять никому во взрослом мире, никто ему не поверит и не защитит. После этого развод состоялся без суда. Обе стороны перестали предъявлять друг другу претензии. Все улеглось.
- А как насчет посещений ребенка? - спросил я. Голос Элиота опять стал хриплым.
- Как обычно, - ответил он, обводя взглядом комнату. - Каждый выходной, праздники. Я слышал, Джулия что-то придумала, чтобы Пен не смог забирать к себе сына или чтобы вместо этого Остин гостил у бабушки. И Пен не настаивал. Но я потерял его из виду. Я не хотел... - Он пожал плечами. - Потом я увидел Остина Пейли, когда он закончил колледж. Ему нужны были рекомендации. Я тогда уже был окружным прокурором, и он пришел ко мне. Ты знаешь, какой Остин, всегда дружелюбный, вежливый. Он так же и ко мне отнесся, но не подал руки, будто бы заинтересовавшись картиной на стене, а прежде, чем уйти, посмотрел на меня спокойно и уверенно и произнес: "Знаете, это была правда". Вот и все. Он улыбнулся, кивнул и вышел. Я дал ему рекомендацию и проследил, чтобы он получил и другие.
"Он пришел к тебе за рекомендацией, - подумал я. - Он не позволил тебе дотронуться до него, но воспользовался знакомством".
- А как его отец? - спросил я. Если бы Пендлтон Пейли все еще практиковал в Сан-Антонио, я бы слышал о нем. Даже если он практиковал двадцать лет назад, когда Остин был студентом правовой школы, а я стал помощником Элиота.
- Давно умер, - ответил Элиот. - Через несколько лет после этой истории. К тому времени я очень редко с ним виделся. В глубине души я думаю, было облегчением услышать...
- Что?
- Он наложил на себя руки, - ответил Элиот. Это допотопное выражение напомнило мне, как стар был сам Элиот. Как стара была эта история.
- Он не оставил записки, но сам факт его самоубийства доказал мне, что я был прав.
Я поднялся, сделал несколько шагов в темноту.
- А мать Остина не пыталась ему помочь? - спросил я.
Элиот выглядел задетым этим вопросом.
- Тогда никто не ходил к детским психологам. Мало кто специализировался на таких случаях. Общество не признавало, что такое могло быть.
- Ты никогда не говорил об этом с Остином, - догадался я. Элиот в недоумении уставился на меня. - Но ты попытался загладить свою вину перед ним.
- Конечно, я следил за его карьерой, - сказал Элиот. - Когда он закончил правовую школу, я мог помочь ему с работой, но он не попросил. Он не пытался отыграться на том, что случилось. Но я сделал для него все, что мог. Я знакомил его с судьями, следил, чтобы он завязывал нужные контакты.
После того как Остин стал адвокатом, Элиот, тогда окружной прокурор, вполне мог оказать ему несколько услуг.
- Ты прикрывал его? - предположил я.
- Раза два, - сказал Элиот, - я вмешался в ход судебного разбирательства и помогал ему. Это определило его судьбу в начале карьеры. Мелкие дела, которые никого не интересовали. Остин стал уважаемым человеком, иначе ему при создании адвокатской конторы пришлось бы преодолевать сопротивление системы. Теперь мне понятно превосходство, присущее Остину. Уверен, Элиот не часто заступался за него, в противном случае я узнал бы об этом, но эти маленькие услуги выработали в Остине уверенность в себе. Остин все делал основательно, не спеша. Люди всегда ждали его.
- А потом он все-таки обращался к тебе за помощью?
- Раза два, - повторил Элиот. - Ничего противозаконного, Марк. Просто в тех случаях, когда у него был особый клиент, приходилось прилагать все усилия. Так раздраконить противника, что он не выдерживал. Свобода действий, данная исключительно судьям и присяжным.
- Пока однажды... - подсказал я.
Не думаю, что Элиот намеревался продолжать рассказ. Он, вероятно, предполагал, что тот давний эпизод поможет мне поступить по совести в отношении Остина. Дальше было опасно углубляться в прошлое. Могли обнаружиться такие нюансы, которые превратили бы повествование Элиота в пошлую историю об услугах, которые беспрерывно копились, и тот, кто оказывал их, попадал в зависимость от опекаемого.
- Однажды он пришел ко мне и сказал, что его обвиняют, - Элиот набрал побольше воздуха, - в непристойном обращении с ребенком. Я уже говорил, что раньше мы не придавали большого значения подобным вещам, как происходит сейчас. Я навел справки, ребенок совсем не пострадал. Он был в безопасности. Остин только трогал его. Сомневаюсь, что кому-то удалось бы выдвинуть против него обвинение. Но даже подозрение уничтожило бы Остина. Он пришел ко мне и плакал. Он рыдал как ребенок, обещал, что возьмет себя в руки. Он был так напуган, что убедил меня, что подобного не повторится. Он никогда не намекал мне, что я повинен в его пагубном пристрастии. Для нас обоих как бы не возникал такой вопрос. Он ничего от меня не требовал.
Я с отвращением почувствовал в словах Элиота фальшь.
- Он принялся оправдываться. Он взывал ко мне о прощении. - Элиот, видимо, и сам ощутил неловкость. - Я сделал так, чтобы дело закрыли, просто заключил он. - Я сам подписал отказ, кроме меня некому было это сделать.
- В следующий раз Остин уже сам о себе позаботился, - сказал я.
- Он никогда больше не просил меня о помощи, - подтвердил Элиот.
Понять - значит простить, и как окружной прокурор, только я был в состоянии перевести теорию в практическое русло. Я задался вопросом, понимал ли Элиот, а я думаю, нет, что в просьбе отпустить Остина таилась надежда, что я избавлю от мук совести самого Элиота. К тому же история об Остине и его отце может выплыть наружу в заключительной части суда, если дело зайдет так далеко. Присяжные могут решить, что окружной прокурор округа Бексер Элиот тогда еще им не был, но так его все воспринимали, - самый честный прокурор всех времен, не смог защитить Остина в детстве. А в результате, став наконец окружным прокурором, Элиот уже сознательно покрывал грехи самого Остина". Это подмочит его репутацию. Даже я не мог относиться к нему по-прежнему. И Элиот понимал это, хотя бы по моему невольному вопросу, который я задал минутой раньше. Он не подал мне руки на прощание, и я не заставил его повторить свою просьбу.