- Но разве это правильно?! - вскричал Праквиц в ужасе перед новым мировоззрением своего друга. - Разве достойно?.. Жить только для того, чтобы утолить свой жалкий голод?
- Конечно, неправильно. Конечно, недостойно, - согласился Штудман. - Но никто о том не беспокоится - так, мол, оно есть и пусть. Но если это так, нельзя закрывать на это глаза - этим нужно заняться вплотную. И если считаешь это недостойным, нужно задать себе вопрос: как это изменить?
- Штудман, - спросил фон Праквиц, в полном смятении и отчаянии, Штудман, а ты случайно не социалист?
На одну секунду отставной обер-лейтенант смутился, словно его заподозрили в убийстве из-за угла.
- Праквиц, - сказал он, - мой старый боевой товарищ, ведь социалисты думают о деньгах в точности то же, что ты! Только они хотели бы отнять у тебя деньги для себя самих. Нет, Праквиц, я отнюдь не социалист. И никогда им не буду.
- Но что же ты тогда? - спросил фон Праквиц. - Должен же ты в конце концов принадлежать к какой-нибудь группе или партии?
- Как так?.. - спросил фон Штудман. - Почему, собственно, должен?
- Да не знаю, - растерялся фон Праквиц. - Каждый из нас в конце концов к чему-то примыкает, - хоть те же выборы взять... Так или иначе надо же определиться, вступить в ряды. Просто, знаешь... этого требует порядочность!
- А если меня ваши порядки не устраивают? - спросил фон Штудман.
- Да... - протянул Праквиц. - Помню, - размечтался он вслух, - был у меня один паренек в эскадроне, один такой хлюпик, как мы тогда выражались, сектант один... как его звали?.. Григолейт, да, Григолейт! Очень приличный, порядочный человек. Но отказывался брать в руки ружье или саблю. Уговоры не помогали, зуботычины не помогали, взыскания не помогали. "Слушаюсь, господин лейтенант! - говорил он (я был тогда лейтенантом, дело было еще до войны), но мне нельзя. У вас свой порядок, а у меня свой. А раз у меня свой порядок, мне нельзя его преступать. Когда-нибудь мой порядок станет и вашим..." Такой, понимаешь, человечек, сектант какой-то, пацифист, но приличного сорта пацифист, не из этих шкурников, которые кричат "долой войну!", потому что сами они трусы... Понятное дело, можно было легко превратить ему жизнь в сущий ад. Но старик наш был разумный человек и сказал: "Он просто несчастный идиот!" Так его и списали со счета по пятнадцатой, знаешь, статье - хроническая душевная болезнь...
Ротмистр, задумавшись, молчал; он, может быть, видел перед собой толстого Григолейта, круглоголового с льняными волосами, нисколько не похожего на мученика.
Но Штудман звонко расхохотался.
- Ох, Праквиц! - воскликнул он. - Ты все тот же! И знаешь, сейчас, когда ты выдал мне, сам того не замечая, свидетельство на идиотизм и хроническую душевную болезнь, это мне живо напомнило, как ты однажды, после маневров, чертовски неудачно проведенных нашим стариком, рассказал ему в утешение про одного майора, который умудрился на разборе маневров перед всем генералитетом свалиться с лошади и все-таки не получил синего конверта! А то еще, помнишь...
Друзья пустились в воспоминания, их речь зазвучала живей. Но это уже не имело значения. Кафе понемногу наполнялось. Деловито бегали кельнеры, разнося первые кружки пива, гудели голоса. Можно было вести разговор, не привлекая к себе внимания.
Однако через некоторое время, когда они вдосталь перебрали воспоминаний и вдосталь посмеялись, ротмистр сказал:
- Мне хочется, Штудман, спросить у тебя еще кое о чем. Я там сижу один на своем клочке земли, вижу и слышу все одних и тех же людей. А ты здесь, в столице, да еще на таком деле, ты, несомненно, слышишь и знаешь больше всех нас.
- Ах, кто сегодня что-нибудь знает! - ответил Штудман и улыбнулся. Поверь мне, сам господин премьер-министр Куно понятия не имеет, что будет завтра.
Но Праквица нелегко было сбить с толку. Он сидел, немного отклонясь назад, закинув одна на другую длинные ноги, покуривал в свое удовольствие и говорил:
- Ты, может быть, думаешь: Праквицу хорошо, у него поместье, он вышел в люди. Но я сижу непрочно, мне приходится быть очень осторожным. Нейлоэ принадлежит не мне, оно принадлежит моему тестю, старику фон Тешову, - я еще задолго до войны женился на Эве Тешов, - ах, извини, ты же знаком с моей женой! Так вот, я арендую у тестя Нейлоэ, и надо сказать, старый хрыч назначил за аренду немалую плату. Иногда меня одолевают гнуснейшие заботы... Во всяком случае, приходится быть очень осмотрительным. Нейлоэ наш единственный источник существования, и случись со мною что-нибудь... старик меня не любит, только дай ему повод, и он отберет у меня мой клочок земли.
- А что с тобой может случиться? - спросил Штудман.
- Видишь ли, я не отшельник, а уж Эва и вовсе не из этой породы; мы встречаемся помаленьку с разными людьми в нашей округе и, конечно, с товарищами из рейхсвера. Слышать приходится всякое. Люди кое о чем поговаривают, и прямо и обиняком.
- Ну и что же тебе приходилось видеть и слышать?
- Что опять должно что-то произойти, Штудман, опять! Мы не слепые, наш край кишмя кишит подозрительными личностями... называют себя рабочими командами, но посмотрел бы ты на них! Поговаривают шепотком и о Черном рейхсвере.
- Должно быть, в связи с контрольной комиссией Антанты, а по-нашему шпионской комиссией, - заметил Штудман.
- Разумеется... И то, что они зарывают оружие и опять выкапывают, стоит, надо думать, в той же связи. Но дело не только в этом, Штудман, поговаривают еще кое о чем, и еще кое-что наблюдается. Сомненья нет: идет вербовка и среди штатских - возможно, втянута и моя деревенька. Хозяин всегда узнает последним, что двор горит. Нейлоэ лежит рядом с Альтлоэ, а там много заводских рабочих, и они, понятно, на ножах с нами, помещиками, и с крестьянами из Нейлоэ. Потому что там, где одни сыты, а другие голодают, там всегда, как бочка с порохом... Случись ей взорваться, я тоже взлечу на воздух.
- Я пока не вижу, как мог бы ты что-нибудь предотвратить, - сказал фон Штудман.
- Предотвратить едва ли... Но, может быть, мне придется решать, участвую я или нет? Ведь не хочется вести себя не по-товарищески. В рейхсвере и сейчас еще есть наши старые товарищи, Штудман, и если они пойдут на риск и возьмутся вытаскивать телегу из грязи, а ты устранишься, так ведь будешь потом упрекать себя до самой смерти! А с другой стороны, может быть, это все пустая болтовня, затея кучки авантюристов, безнадежный путч - и рисковать ради него домом, и достатком, и семьей...
Ротмистр вопросительно смотрел на Штудмана. Тот сказал в ответ:
- Разве нет у тебя никого в рейхсвере, кого бы ты мог отвести в сторонку и спросить по чести и по совести?..
- Господи, спросить, Штудман! Понятно, я могу спросить, но кто же мне ответит? В таких случаях по-настоящему в курсе дела только три-четыре человека, а они ничего не скажут. Слышал ты когда-нибудь о майоре Рюккерте?
- Нет, - сказал Штудман. - Из рейхсвера?
- Да видишь ли, Штудман, в том-то и суть! Рюккерт и есть как будто тот единственный, кто... Но я никак не выведаю, из рейхсвера он или нет. Кто говорит - да, кто - нет, а самые хитрые пожимают плечами и говорят: "Этого он, пожалуй, и сам не знает!" Понимай, значит, так, что и за ним стоят другие... Право, голова пухнет, Штудман!
- Да, - сказал Штудман. - Понимаю. Если нужно будет, я готов... но ради пустой авантюры - благодарю покорно!
- Правильно! - сказал Праквиц.
Оба замолчали. Но Праквиц все еще с ожиданием и надеждой смотрел на Штудмана, в прошлом старшего лейтенанта, а ныне администратора гостиницы. (В полку он ходил под кличкой "нянька".) На человека наконец с весьма как будто примечательными, а в сущности очень подозрительными взглядами на деньги и на благословенную бедность. Смотрел на него так, точно ждал, что его ответ снимет все сомнения. И наконец этот Штудман медленно заговорил:
- Я думаю, тебе ни к чему отягчать себя такими заботами, Праквиц. Нужно попросту ждать. Ведь мы, собственно, знаем это по фронтовому опыту. Заботы, а то и страх приходили тогда, когда наступало затишье или когда мы лежали в окопах. Но как только раздавался приказ: "Вылазь и марш вперед!", - мы тотчас вылезали и шли, и все бывало забыто. Сигнал не пройдет мимо твоих ушей, Праквиц. На фронте мы же научились под конец спокойно, не рассуждая, ждать. Почему нельзя так же вести себя и сейчас?