Некоторое время он держится стойко, нет, он не отступит ни перед какими трудностями, он на этот раз не уклонится от ответственности. Но постепенно, так как выхода он не видит, а обстоятельства снова и снова требуют от него решения, его охватывает усталость. Он закуривает сигарету, выпивает еще полчашки кофе. Он бесшумно отворяет дверь в коридор и прислушивается. В доме тихо, мать еще не пришла.
У Вольфа курчавые светлые волосы, подбородок у него мягкий, не волевой - да и сам он мягкий, вялый. Вольф улыбается, он сделал выбор. И еще раз уклонился от решения. Он воспользуется отсутствием матери и, не объяснившись с нею, заберет картину и уйдет. Он улыбается, он вполне доволен собой, мучительные мысли отступили.
Он идет прямо по коридору в комнату отца. Нельзя терять времени, того и гляди разразится гроза, и мама каждую минуту может вернуться.
Он отворяет дверь в комнату отца, и перед ним, в большом кресле, черная, строгая, прямая сидит мама!..
- Здравствуй, Вольфганг! - говорит она. - Как я рада!
3. ССОРА С МАТЕРЬЮ
Он совсем не рад. Наоборот: он чувствует себя как пойманный с поличным вор.
- Я думал, ты ушла за покупками, мама, - говорит он смущенно и подает ей вяло руку, которую она энергично, многозначительно пожимает. Она улыбается.
- Я хотела дать тебе время освоиться, почувствовать себя опять дома, не хотела сразу на тебя обрушиться. Ну, садись же, Вольфганг, что ты так стоишь, ни туда ни сюда... Тебе же некуда спешить, ты здесь не в гостях, ты дома...
Он послушно садится, он опять становится сыном, подчиненным материнской воле и опеке.
- Нет, именно в гостях! Я только заглянул мимоходом, - бормочет он, но она не расслышала - нарочно или в самом деле, он узнает после.
- Кофе был еще горячий, да? Вот и отлично. Я только его заварила, как ты пришел. Ты еще не принял ванны, не переоделся? Ничего, успеется. Я понимаю, ты сперва хотел осмотреться снова в нашем доме. Ведь это же твой мир. Наш, - добавляет она для смягчения, потому что видит его лицо.
- Мама, - начинает он, потому что это подчеркнутое "наш мир", это скрытое утверждение, что конура у Туманши - мир Петры, злит его. - Мама, ты очень ошибаешься...
Но она его перебивает.
- Вольфганг, - говорит она другим, более теплым тоном, - Вольфганг, можешь ничего не рассказывать, ничего не объяснять. Многое я знаю, а всего мне знать не нужно. Но чтобы с самого начала не оставалось между нами никаких неясностей, я хочу сразу заявить тебе, что я не совсем правильно вела себя с твоей приятельницей. Я сожалею о многих своих словах и еще больше сожалею об одном своем поступке. Ты меня понимаешь. Ты удовлетворен, Вольфганг? Подойди же, дай мне руку, мальчик!
Вольфганг пытливо смотрит в лицо матери. Сначала он не верит, но сомнений нет, ведь он же знает свою мать, знает ее лицо, она говорит искренно. Она сожалеет, она раскаивается. Она идет на мировую с ним и Петером - значит, внутренне примирилась, хотя одному богу известно, как это могло случиться. Может быть, долгое ожидание ее смягчило.
Это почти невероятно. Он берет ее руку, он тоже не хочет больше играть в прятки, он говорит:
- Мама, это очень мило с твоей стороны. Но ты еще, верно, не знаешь, мы хотели сегодня пожениться. Только так уж вышло, что...
Она опять его перебивает - какая готовность, она во всем идет ему навстречу и старается все облегчить!
- Прекрасно, Вольфганг. Но теперь со всем этим кончено. Я так рада, что ты опять здесь...
Чувство огромного облегчения охватывает его. Только что он стоял у окна в своей комнате, мучимый сомнениями, кого ему обидеть: мать или Петру? Казалось, выхода нет, только эти две возможности. И вот все изменилось: мать поняла свою ошибку, двери этого добропорядочного дома открыты для них обоих.
Он встал, он смотрит сверху вниз на белую голову матери, тонкие волосы лежат гладко, один к одному, чистые, блестящие, и вдруг он почувствовал что-то вроде растроганности. В горле комок, хочется что-то сказать. Он почти кричит:
- Хотел бы я, чтобы жизнь была немного другой! Нет, я хотел бы, чтобы сам я был другим, тогда бы я сделал это все по-другому!
Старуха сидит за столом, и лицо у нее деревянное. Она не смотрит на сына, а только резко стучит костяшками пальцев по столу. Звук получается деревянный.
- Ах, Вольфганг, - говорит она. - Прошу тебя, не будь ребенком. Когда тебя на пасху оставляли без отпуска, ты тоже всегда кричал: "Хотел бы я..." И когда у тебя ломался паровоз, ты тоже всегда сожалел задним числом, что обращался с ним не так, как надо. Все это ни к чему, ты уже не ребенок. Позднее раскаяние не помогает... Мальчик, пойми наконец: жизнь не стоит на месте. Прошлого не переделаешь, но можно переделать себя - на будущее!
- Да, конечно, мама, - говорит он послушно. - Но только я хотел бы...
Он недоговорил. Открылась и захлопнулась дверь на лестницу - торопливо, слишком торопливо. Кто-то быстро шел по коридору...
- Ничего, это Минна, - объясняет ему мать.
Дверь в комнату без стука отворилась, распахнулась настежь, на пороге стоит старая Минна, желтая, серая, сухая.
- Благодарю вас, Минна, - говорит поспешно фрау Пагель, в такую минуту она не хочет никаких вестей с Георгенкирхштрассе: все, что там ее интересовало, теперь здесь, подле нее. - Благодарю вас, Минна, - говорит она поэтому со всею строгостью. - Пожалуйста, подайте сейчас же ужин!
Но Минна уже не прежняя послушная служанка, она стоит в дверях, взгляд у нее злой, недоверчивый, на желто-серых морщинистых щеках проступили красные пятна. На барыню она не обращает внимания и только злобно и пристально смотрит на молодого барина, которого так всегда любила.
- Тьфу, Вольфганг! - начала она срывающимся голосом. - Тьфу! Ты сидишь преспокойно здесь...
- С ума вы сошли, Минна! - возмутилась фрау Пагель; ничего подобного за двадцать лет совместной жизни она еще не видела от своей Минны. - Вы мешаете! Ступайте к себе...
Но ее никто не слушает. Вольфганг сразу понял - "там" что-то произошло. У него возникает предчувствие, он видит перед собою Петру, слышит, как она говорит ему: "Хорошо, Вольф, иди", - и он пошел с чемоданом к "дяде". Она еще раз поцеловала его...
Он хватает Минну за плечи.
- Минна, ты была там? Что случилось? Говори скорей...
- Ни слова, Минна! - кричит фрау Пагель. - Или я тут же откажу тебе от места!
- Не к чему отказывать, барыня, - говорит Минна, она как будто даже сразу успокоилась. - Я сама от вас ухожу. Думаете, я останусь здесь, где мать подбивает сына на дурное дело, а сын слушается? Ах, Вольфи, как мог ты это сделать! Как мог ты оказаться таким подлецом?
- Минна, что это на вас напало? Что вы себе позволяете! Вы просто...
- Можете спокойно назвать меня дурой или колодой, мне, барыня, не впервой это слышать. Только я всегда воображала, что вы это говорите в шутку. А теперь я вижу, вы и в самом деле считаете, что мы разной породы люди: я так себе, при кухне, а вы благородная дама...
- Минна! - кричит Вольфганг и с силой трясет старую, вышедшую из себя служанку. - Минна, скажи ты наконец, что случилось с Петером? Она...
- Вот как? Тебя это все-таки еще тревожит, Вольфи? Когда ты сбежал от нее в день свадьбы, продал с нее все до рубашки и оставил в одном только старом рваном пальтеце - еще с его покойного отца, барыня! - а под ним ничего, даже чулок нет, ничегошеньки... И в таком виде ее забрала полиция. Но что хуже всего и чего я тебе никогда, никогда не прощу, Вольфи, она совсем помирала с голоду! Ее все время рвало, а на лестнице она чуть не хлопнулась...
- Как так полиция? - кричит в отчаянии Вольфганг и трясет Минну изо всех своих сил. - Какое дело полиции до нас с нею...
- А я откуда знаю? - кричит в свою очередь Минна и хочет вырваться из рук молодого барина, который, сам того не замечая, держит ее все крепче. Откуда мне знать, в какие дела ты ее впутал, Вольфи? Потому что Петра сама по себе ничего худого, конечно, не делала, я слишком хорошо ее знаю. А та подлая дрянь, что живет с вами в одной квартире, еще особо сказала, что Петре-де поделом, потому что она считает себя слишком благородной и не хочет шляться по панели. Ну и попало ж ей от меня!..