- Между нами все кончено, староста, - сказал лейтенант. - Пошли, лесничий, я вам сейчас объявлю, где сегодня будет собрание. Во всяком случае не здесь.
Староста Гаазе охотно сказал бы кое-что еще, но он только крепко сжал тонкие губы. Лейтенант не коммерческий человек, с ним не поторгуешься, его требование гласит: все или ничего. Так как староста всего отдавать не хочет, он лучше промолчит.
Лейтенант остановился в дверях дома старосты. Он смотрел во двор. За ним стояли безмолвно лесничий Книбуш и его собака. Похоже было, что лейтенант не решается выйти под дождь, хлеставший теперь слабее, однако все еще довольно сильно. Но он вовсе не думал о дожде. Уйдя в свои мысли, он смотрел в раскрытую дверь сарая, под навес которого Старостины сыновья спешно разгружали последний спасенный от грозы воз ржи.
- Господин лейтенант, - начал осторожно лесничий Книбуш. - Можно, пожалуй, назначить собрание у Бенцина, здешнего крестьянина...
- У Бенцина, да, у Бенцина... - повторил задумчиво лейтенант, продолжая наблюдать, как разгружают воз. Издали доносилось шуршание сухой соломы. Лейтенанту не пришлось побывать на фронте, для этого он был слишком молод, но и в Прибалтике и в Верхней Силезии можно было научиться правилу, что в конечном счете побеждает более упорный. Лейтенант сказал старосте, что между ними все кончено, но если Гаазе и склонялся этому поверить, то лейтенант еще не покончил со старостой. Отнюдь нет.
- Бенцин... - пробормотал он еще раз, и затем отрывисто: - Ждите здесь, лесничий!
На этом лейтенант круто повернулся и опять вошел в дом.
Через пять минут пригласили зайти и лесничего. Староста сидит за столом и пишет расписку, по которой отказывается от досрочного выкупа закладной и обязуется выплачивать в погашение процентов стоимость сорока центнеров ржи в два срока, по полугодиям. Лицо старосты ничего не выдает, лицо лейтенанта тоже, Лесничий готов заплакать от счастья, но он не смеет, а то, чего доброго, дело расстроится. Он сдерживает свои чувства и от напряжения становится похож на красного лакированного щелкунчика.
- Все в порядке, - говорит лейтенант и "в качестве свидетеля" ставит вместо подписи какую-то загогулину. - А теперь ступайте, Книбуш, созовите людей. Сюда, понятно сюда. К Бенцину? При чем тут Бенцин?
И он смеется немного ехидно, между тем как староста молчит.
Разговор между лейтенантом и старостой был короткий.
- Скажите, староста, - как бы вскользь спросил лейтенант, - как у вас, между прочим, обстоит со страховкой от огня?
- Со страховкой от огня? - опешил староста.
- Ну да! - нетерпеливо бросил лейтенант, точно и ребенок должен был бы понять. - Как вы застраховались?
- В сорок тысяч, - сказал староста.
- На бумажные марки, да?
- Д-да-а-а... - Староста тянул это очень долго.
- Я думаю, это составит примерно сорок фунтов ржи, а?
- Д-да-а-а.
- Чертовски легкомысленно, правда? Сейчас, когда у вас сарай доверху набит сухой соломой и сеном, а?
- Но ведь другой страховки нынче нет! - крикнул с отчаянием староста.
- Есть староста, есть, - сказал лейтенант. - Например, вы можете позвать сюда лесничего Книбуша и написать что я вам сказал.
После чего лесничего Книбуша пригласили в дом.
7. ШТУДМАН ПАДАЕТ С ЛЕСТНИЦЫ
В этот день с администратором гостиницы, обер-лейтенантом в отставке Штудманом, случилось поистине неприятное происшествие. Часа в три пополудни - время, когда никакие приезжие не прибывают с вокзалов, в холле появился довольно высокий, крепкого сложения господин, в безупречно сшитом английском костюме, с чемоданчиком свиной кожи в руке.
- Номер на одного. С ванной, без телефона, во втором этаже, потребовал господин.
Ему ответили, что в гостинице в каждом номере есть телефон. Господин, человек лет тридцати, изжелта-бледный, с резкими чертами, умел необыкновенно страшно перекосить желтое свое лицо. Именно это он сейчас и проделал и нагнал на швейцара такого страху, что тот от него попятился.
Штудман подошел ближе. Если желательно, телефон можно будет, разумеется, убрать из комнаты. Впрочем...
- Желательно! - внезапно закричал приезжий. И тут же, без перехода очень мирно попросил, чтобы и звонок в его номере был приведен в бездействие.
- Не нужно мне всей этой современной техники, - сказал он, наморщив лоб.
Штудман молча отвесил поклон. Он ждал, что дальше от него потребуют, чтоб выключили электрический свет, но либо гость не причислял электричество к современной технике, либо он упустил из виду этот пункт. Разговаривая вполголоса сам с собой, он стал подниматься по лестнице, за ним лифтер с чемоданчиком свиной кожи, впереди - коридорный с карточкой для приезжающих.
Штудман достаточно долго работал администратором в столичном караван-сарае и уже давно не удивлялся прихотям постояльцев. Начиная с одинокой путешественницы из Южной Америки, которая дико раскричалась, требуя комнатного клозета для своей обезьянки, и кончая холеным пожилым господином, который в два часа ночи выскочил в одной пижаме и шепотом попросил, чтобы ему немедленно - но только, пожалуйста, немедленно! доставили в номер даму ("Нечего прикидываться! Точно мы все не мужчины!"), - ничто уже не могло возмутить штудмановское спокойствие.
Тем не менее было что-то в новом постояльце, что призывало к осмотрительности. Обычную клиентуру гостиниц составляли обыкновенные люди, а обыкновенный человек лучше прочтет о скандале в газете, чем будет сам в нем участвовать. Администратор насторожился. И не так своими дурацкими желаниями встревожил его вновь прибывший, как этим гримасничанием, внезапным криком, неспокойным - то дерзким, то затравленным - взглядом.
Однако донесения, доставленные вскоре Штудману, были самые успокоительные. Лифтер получил на чай целый американский доллар, бумажник нового гостя весьма приятно набит. Коридорный вернулся с заполненной карточкой для приезжающих. Господин отметился как "фон Берген", имперский барон.
Коридорный Зюскинд, как всегда дотошный, попросил незнакомца предъявить еще и паспорт, на что он был уполномочен особым распоряжением полицейпрезидента. Паспорт, выданный Вурценской полицией, был несомненно в порядке. Привлеченный для проверки Готский альманах показал, что действительно имеются имперские бароны фон Бергены, родовые земли их лежат в Саксонии.
- Все в порядке, Зюскинд, - сказал Штудман и захлопнул Готский альманах.
Зюскинд сомнительно покачал головой.
- Не знаю, - сказал он. - Странный господин.
- Чем же странный? Думаете, аферист? Лишь бы платил, остальное нам безразлично, Зюскинд.
- Аферист? Ни-ни! Мне думается, он свихнулся.
- Свихнулся? - повторил Штудман, недовольный тем, что у Зюскинда создалось то же впечатление, что и у него самого. - Вздор, Зюскинд! Может быть, немножко нервный. Или подвыпил.
- Нервный? Подвыпил? Ни-ни. Свихнулся...
- Но почему вы думаете, Зюскинд? Или он как-нибудь странно вел себя там наверху?..
- Ничуть! - с готовностью признал Зюскинд. - Что он кривляется и строит рожи, так это еще ничего не значит. Иные воображают, что это придает им больше весу в наших глазах.
- А что же?..
- Чувствуется что-то такое, господин директор. Вот как полгода назад, когда у нас трикотажник повесился, в сорок третьем номере, тогда у меня тоже было какое-то чувство...
- Бросьте, Зюскинд! Будет вам труса праздновать!.. Ну, мне пора. Держите меня в курсе и присматривайте все-таки за господином...
Выдался очень трудный для Штудмана день. Новый курс доллара потребовал не только перерасчета всех расценок, нет, приходилось наново калькулировать весь бюджет. На заседании в директорском кабинете Штудман сидел как на угольях. С нескончаемой обстоятельностью главный директор Фогель разъяснял, что нужно-де хорошенько взвесить, не следует ли, в предвидении дальнейшего повышения доллара, сделать некоторую накидку к сегодняшнему курсу во избежание полного краха.
- Мы должны сохранить реальные ценности, господа! Реальные ценности! И он разъяснил, что за текущий год наш запас, к примеру сказать, жидкого мыла, упал с семнадцати центнеров до нуль, запятая, пять.