Он ностальгически глядит на свои красивые плечи орангутанга, покрытые шерстью и шрамами. Да, он не плотоядный, наш Берю. В разворошенной койке, с огромным брюхом, по которому вьются зигзаги следов многочисленных хирургических чревосечений, с обильной щетиной, усталым взглядом и ртом в форме вентиля сливного бачка, можно сказать, чудовищный король лентяев или околевающая корова, на выбор.
- Ты хотел меня видеть, о преданный друг?
- А, да, подай-ка мне эту мятую штуку, из-за которой я чуть себе морду не разбил.
- Это называется "Аврора", - говорю я, перепасовывая газету.
Он останавливается на первой странице, где расположено фото дамы Ренар.
- Я хотел тебе сказать, что я знаю эту дамочку с претензиями, изрекает он. - Я прочел статью и сказал себе, что это может полить воду на твою мальницу...
- Давай, я весь внимание.
- Эту мамашу я встретил в прошлом году. Она была кассиршей в гостинице около Восточного вокзала.
- Верно. И при каких же обстоятельствах ты ее узнал? Ты что, прищучил какую-нибудь монашку в ее борделе?
Берю изображает выражение ужаса.
- Не ори так громко! - умоляет он. - Если Берта, у которой такой слух, тебя услышит, это будет целая драма: она же ревнучая, как тигрица! Нет, я узнал эту добрую женщину не в частном порядке, а во время расследования. Ты помнишь дело Симмона?
- Матрасника?
- Ну, ты балда, клянусь! Нет, ты не можешь помнить, как потому ты был за границей, когда это произошло. Ты что, не слышал о Рудольфе Симмоне?
- Секретном агенте?
- Да. Он умер в прошлом году. Отравился в гостинице, где работала мамаша Ренар.
Я навостряю уши. Вот это начинает меня интересовать.
- Надо же!
- Ага, задергал носом? - ликует Здоровяк, потрепывая шерсть на груди. Вот история в двух словах. Рудольф Симмон появляется в гостинице "Дунай и кальвадос". Заказывает комнату с видом на вокзал, с ванной и прочее. Устраивается. Утро. Выходит позавтракать. Возвращается в три пополудни с видом весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?
- Шаг за шагом, - уверяю я, - дальше, мальчик!
- Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри... На задвижку! Фиксируешь?
- На мраморных скрижалях! Следуй далее!
- Субретка взывает! Ни фига! - как говорят в народе. - Она беспокоится и зовет настоятельницу... Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту...
- Это что, коктейль?
- Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, рагрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту...
- Ну и?
- Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.
- А по Симмону расследование что-нибудь дало?
- Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.
- Ты должен знать Фуасса, хозяина гостиницы.
- Да так, видел издалека. Он отсутствовал, когда это случилось.
- Это он вчера явился с Пинюшем.
- А я и не узнал его. Да я и смотрел-то только на нашего хрыча.
- И дело Симмона так и замерло? - спрашиваю я после некоторого раздумья.
- Ага, А что там могло быть после установления факта самоуйбиства? У этого типа наверняка были заботы. При его ремесле обычное дело.
- Он был постоянным клиентом гостиницы?
- Нет. Остановился там впервые.
- А телефонный звонок? Не навел на что-нибудь?
- Анонимный. Чей-то голос просит месье Симмона. Управительница говорит: "Подождите, сейчас его позовут". Логично? Апосля начинается дерганье из-за клиента. Мамаша Ренар говорит абоненту: "Его никак не найдут, позвоните попозже".
- И что, потом позвонили? Масис[7] краснеет.
- Я не знаю.
- Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.
Ребенок подземелья артачится.
- Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!
- Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! уточняю я. - Задача настоящей ищейки - это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.
Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:
- А мою ж... видел? - спрашивает он твердым голосом.
И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования:
- Она заставила бы, Берю, покраснеть даже обезьяну.
Тут происходит явление Китихи. Она надела кимоно, привезенное из Японии знаменитым супругом. Кимоно черное, с громадным солнцем на груди и огромной луной на заду (великий шелковый путь). Мадам Берюрье: жует куриную ножку (чтобы кое-как дотянуть до обеда, объясняет она). Ее партнер не прочь бы тоже.
- Клянусь, немного белого мясца мне бы не повредило, - жалобно канючит Толстяк. Берта негодует.
- Никогда не видела большего обжоры! - вопит она. - Этот сундук готов жмакать весь день, дай ему волю!
- А сама-то что делаешь! - стонет Сундук.
- У меня особый случай, по утрам спазмы желудка, - парирует Китообразная.
Я чувствую, что дискуссия может очень быстро обостриться, и решаю исчезнуть, внеся свою лепту в конфликт.
- Я вас покидаю, дети мои. Берю, если та рыженькая малютка, которая каждое утро приходит к тебе в контору, позвонит опять, что ей сказать?
У бедняги выкатились шары, как в кегельбане. Его мегера синеет, заглатывает куриную конечность и требует голосом, похожим на гром, запертый в стиральной машине: